20 
— Ты называешь этой заразой злых духов? Возможно.
— Дедушка, не смейся надо мной! Ты же не веришь в злых духов! Я не знаю, каким образом болезнь входит в человека, но я твердо уверен, что вода может помочь.
— Ты имеешь в виду, что следует пить воду?
— Нет-нет, ни в коем случае! Пить ничего нельзя! Нет, необходимо только тщательно мыться. И очень часто. И я хотел бы, чтобы вы с Ирьей закрывали чем-то нос и рот, чтобы зараза не проникла и в вас. Скоро мы окажемся в деревне. Какие у тебя есть лекарства, дедушка?
Тенгель начал перечислять по памяти:
— Черника, лапчатка прямая, манжетка, мать-и-мачеха, зверобой, бедренец, тысячелистник, ромашка… Все они останавливают диарею.
— Это, конечно же, хорошо, но я все-таки считаю, что самое главное — это вода.
— Да, но в одном ты ошибаешься, Тарье. Ты не знаешь, что такое эта чума. Она изнуряет тело до предела. Больному необходимо пить.
Тарье был в сомнении.
— Возможно, ты прав, дедушка.
Тенгель не мог удержать улыбки. Этот мальчик был таким любознательным и так гордился своим дедушкой. Хотя Тенгелю не очень-то нравилось, что его поучает тринадцатилетний подросток. Сам он не получил образования и знания свои накапливал в течение долгой жизни.
А Тарье тем временем продолжал настаивать на поддержании чистоты.
Ирья тяжело шагала рядом с ними, не осмеливаясь вступить в разговор.
— Послушай, Тарье, — сказал наконец Тенгель, когда они уже приблизились к первому пустому дому в Линде. — Я все думаю, что можно пить больным? Может, пиво? Оно не чище воды, как ты думаешь?
— Насчет пива ничего не могу сказать, — неуверенно ответил мальчик. — Но водка уж точно чище воды.
— Не можем же мы напоить всю деревню! — засмеялся Тенгель.
— Почему бы и нет? Если того требуют обстоятельства. Но я вспомнил кое-что по поводу воды, — задумчиво продолжал Тарье. — Однажды я прокипятил очень загрязненную воду. И после кипения она почти очистилась.
— Я думаю о том же, — кивнул Тенгель. — Придется предложить крестьянам на выбор водку или кипяченую воду! Я почти угадываю, что выберут старики!
Он собрал вокруг себя слуг и сообщил им, что случилось.
Все слуги получили распоряжение не покидать дома или отправиться сейчас же по своим домам и ждать, когда церковный колокол зазвонит, возвещая об окончании эпидемии.
Как долго продлится чума, никто не знал.
Большинство слуг в страхе разбежались по домам, и лишь малая часть их осталась в Линде-аллее, — то были наиболее преданные и готовые прислуживать госпоже Силье. Клаус кинулся в свой домик в лесу, заперся в нем вместе с Розой и детьми и забаррикадировал входную дверь. Сам он уселся на кровати и в ужасе поглядывал на дверь, словно ожидая, что чума лично явится к нему, просочившись в замочную скважину. Он понимал, что несет ответственность за всю свою семью.
А Тенгель с Ирьей и Тарье собрали все необходимое и покинули Линде-аллее, оставив там Силье. Они даже не стали дожидаться тех, кто должен был вернуться из Гростенсхольма.
Когда они прибыли в дом священника, то попросили его послать человека в деревню, чтобы предупредить всех о необходимости изоляции, сохранении чистоты в домах и кипячении воды. В колокол звонить пока не стали, так как Тенгель по опыту знал, что это вызовет только толки и пересуды между соседями, которые будут заходить друг к другу.
Они попросили поселить их в небольшом доме, где они могли бы разместить свои лекарства. Священник был не очень-то доволен тем, что его дом превращается в пункт сбора людей, но отказать не смог. Ведь Тенгель сказал, что чума уже пришла в его дом.
Первый больной, которым они занялись, был слуга все того же священника.
Да, он заразился от других, навещая деревенские дома, где, оказывается, несколько дней назад уже появились зараженные чумой люди.
Тенгель напоил его отваром из трав и дал те же наставления, что и священнику. Улыбка горечи часто возникала на его лице. После контакта с больным он и Ирья тщательно вымылись, а затем сожгли одежду больного, и пообещали ему вернуться вечером. Слуге было запрещено общаться с людьми и выходить из дома, принимать пищу и рекомендовалось лишь пить кипяченую воду, которую принесла ему Ирья.
— Так что же мне остается — лежать здесь и ждать смерти?
20 
