112 
Фьора же преисполнилась какого-то безразличия, а положилась на судьбу и совсем перестала бояться возможной скорой смерти — той же самой, которая постигла когда-то ее отца и мать. Она даже не испытывала никакой ненависти к Людовику XI, который придумал эту жестокую игру. Она знала, что король с течением лет все больше боялся смерти, но если мужество ему не изменяло на поле боя, то он все сильнее страшился именно убийства исподтишка. Все это происходило, возможно, потому, что за восемнадцать лет царствования — и даже в ту пору, когда он был еще наследником престола, Людовик ненавидел своего отца, Карла VII, и благодаря своему острому уму избежал множества ловушек и измен. А в злополучном письме говорилось об убийстве… В сущности, он и так проявил большую снисходительность, предложив эту странную дуэль, а мог бы просто тайком казнить обвиняемую или отправить ее гнить в какую-нибудь свою секретную тюрьму.
Фьора прогоняла от себя мысли о будущем и занималась исключительно сыном. Она мало была до этого с ним вместе и с наслаждением открывала для себя все прелести материнства.
Мальчик был очень веселый и общительный. Несмотря на уже проявляющийся твердый характер, он весь светился радостью и нежностью к своей матери, которую звал иногда «моя прекрасная дама».
Чтобы как-то объяснить, почему мать никогда не выходила с ним в сад, ему сказали, что она больна и ей еще долго придется оставаться в постели. Он согласился с объяснением и не стал спрашивать, почему мать не живет с ними в замке, а в «этой противной комнате», которая, по его детским понятиям, не могла никак способствовать выздоровлению. Он просто стал относиться к Фьоре с еще большей нежностью. Обычно такой подвижный, мальчик мог часами сидеть у нее на коленях и внимательно слушать разные истории.
— Боже, — молилась про себя Леонарда, — сделай так, чтобы после этой идиотской дуэли Фьора снова обрела свободу.
Если же этого не случится, то… я даже боюсь подумать о том, что может тогда произойти…
Ласковый и весь в цвету прошел июнь со своим веселым праздником Тела Господня, после которого в садах не осталось ни единого цветка роз, и чествованием летнего святого Иоанна, когда с наступлением ночи на всех деревенских площадях и в парадном дворе королевского дворца загорелись костры. В Плесси Фьора могла видеть отблески такого костра, зажженного шотландскими гвардейцами перед своими казармами, и слышать песни, сопровождаемые криками радости веселящихся придворных. А в ее комнате было темно, и это лишний раз давало ей почувствовать, что она находилась на краю могилы. О короле она думала скорее с печалью, чем с гневом, поскольку была в какой-то степени привязана к этому стареющему человеку, обладающему таким умом и знанием жизни. А теперь случилось так, что этот великий ум позволил страху перед возможной насильственной смертью взять верх над привязанностью, которую он прежде испытывал к «донне Фьоре». Эта дружба не выдержала первого же испытания. Это письмо, подделанное Оливье ле Демом, сделало Фьору изменницей в глазах Людовика. Более того, он отказал двум рыцарям, вызвавшимся вступиться за ее честь, и для большей уверенности в том, что они не смогут вмешаться в задуманный им праздник смерти, отослал их далеко с важным поручением. Когда ее охватывали черные мысли, Фьора вставала на колени и горячо молилась.
Наступил последний день…
Утром Леонарда привела маленького Филиппа, и Фьора напрасно старалась того убедить, что ей в глаза что-то попало, было понятно, что она всю ночь проплакала. Добрых новостей не было: ни Коммин, ни Мортимер не вернулись, а Арши Эрли сообщил Леонарде, что ни один человек не высказал желания сражаться за честь Фьоры. Он добавил, что почти каждый из гвардейцев был готов сражаться, но все боялись, что это вызовет недовольство короля, как в случае с Мортимером.
Для обеих женщин день прошел в тоскливом ожидании и длился бесконечно. При ребенке они старались держаться как обычно, ласково улыбались ему и играли. У Фьоры это получалось намного лучше, чем у Леонарды, потому что она уже ничего не боялась. Она страдала только оттого, что ей придется разлучиться с теми, кого она так любила, что она не сможет в последний раз обнять маленькую Лоренцу, которая так никогда и не увидит своей матери.
При расставании Фьора обняла Леонарду с огромной нежностью.
— Вы такая набожная, — прошептала она, поцеловав ее в мокрую от слез щеку, — и должны полагаться на бога. Завтра все будет решать он, и если ему не нужна моя смерть, то ни король, ни кто другой тут ничего не смогут сделать.
112 
