Особенно,... 
68 
Он не видит, не понимает и не поймет никогда, что все мы делаем только то, что должны делать.
Одни смеются, другие плачут, третьи потрясают кулаками, но в итоге — то же самое: они должны это делать.
Земля кишит людьми; каждый в конце концов тонет, но, пока они живут, каждый по-своему гребет к далекому берегу.
А мистер Уйнески? Он привык к ножницам и не желает понимать мои перо и бумагу, на которую я вынужден выплескивать свою тоскующую английскую душу.
Мистер Диккенс спустил ноги с кровати и потянулся за саквояжем.
— Значит, пришло время собираться и уходить.
Я первым схватился за саквояж.
— Нет! Вы не можете уйти! Вы же еще не закончили книгу!
— Пип, милый мой, да ты просто не слушал…
— Но мир ждет! Вы не можете бросить «Два города» прямо посередине.!
Он тихо забрал у меня саквояж.
— Пип, Пип…
— Вы не должны, Чарли!
Он посмотрел мне в лицо — наверно, оно раскалилось добела, потому что он вздрогнул.
— Я жду! — закричал я. — И они — тоже!
— Они?..
— Чернь возле стен Бастилии. Париж! Лондон! Море у Дувра. Гильотина!
Я бросился к окнам и распахнул их настежь, словно ночной ветер и лунный свет могли принести в комнату звуки и тени, чтобы они прокрались по ковру к его глазам, а занавеси бились в фантастическом танце, и — могу поклясться — я действительно слышал и гул толпы, и скрип корабельных канатов, и звон острых клинков, и воинственные песни, видел головы, катящиеся, как капустные кочаны… все это принес полночный ветер. И Чарли тоже слышал…
— Ох, Пип, Пип…
Слезы опять покатились у него из глаз. Я уже держал наготове карандаш и блокнот.
— Да? — осведомился я.
— Где мы сегодня, Пип?
— Мадам Дефарж. Вяжет.
Он уронил саквояж. Он сел на край постели, и его руки зашевелились, начали перебирать спицы, распутывать нити, сплетать и расплетать пряжу. Он смотрел на руки и говорил, а я записывал; через несколько минут голос стал громче и увереннее, и весь остаток ночи…
— Мадам Дефарж… да… годится. Берем, Пип. Она…
— Доброе утро, мистер Диккенс! — Я ужом проскользнул на свое место. Мистер Диккенс уже ополовинил стопку блинов перед собой. Я откусил разок и тут увидел на столе, между нами, гораздо более высокую стопку листов бумаги.
— «Повесть о двух городах?» — замирая, уточнил я. — Вы… закончили ее?
— Готово. — Мистер Диккенс ел, опустив глаза. — Закончил в шесть утра. Работа была тяжелая. Готово. Сделано. Проехали.
— Ничего себе!
Послышался гудок поезда. Чарли поднял голову, потом внезапно встал, забыв про недоеденный завтрак, и поспешил в прихожую. Хлопнула входная дверь, я выскочил на крыльцо. Мистер Диккенс шел по дорожке от дома, и в руке у него был саквояж.
Он шел так быстро, что мне пришлось бежать в обход, чтобы перехватить нашего постояльца у железнодорожной станции.
— Мистер Диккенс, книга закончена, да, но она ведь еще не опубликована!
— Ты будешь моим душеприказчиком, Пип.
Он ускользал. Я бросился вдогонку.
— А «Дэвид Копперфилд»? А «Крошка Доррит»?
— Это твои друзья, Пип?
— Ваши, мистер Диккенс, Чарли… О черт, если вы не напишете про них, они никогда не будут жить.
— Как-нибудь обойдется. — Он свернул за угол.
— Чарли, погодите. Япридумаю… новое название. «Записки Пиквикского клуба». Точно, «Записки Пик-викского клуба»!
Поезд подползал к перрону. Чарли прибавил шагу.
— А в придачу — «Холодный дом», Чарли, и «Тяжелые времена», и «Большие-.» Мистер Диккенс, послушайте! «Большие надежды»! О черт!
Он был уже далеко впереди, и мне оставалось только кричать ему вслед:
— Ну и ладно, давайте катитесь отсюда! Проваливайте! Знаете, что я собираюсь сделать?! Вы не заслуживаете чтения! Нет, не заслуживаете! Так вот, ни сейчас, ни потом мне и в голову не придет дочитывать «Повесть о двух городах»! Только не я! И никто другой! Ни за что! Никогда!
На станции звякнул колокол. Паровоз увеличивался на глазах. Но мистер Диккенс замедлил шаг. Он остановился посреди тротуара. Я подошел и уставился ему в спину.
— Пип, — негромко сказал он, — ты действительно сделаешь то, что сказал?
— Да вы! — выкрикнул я. — Вы — ничтожество, вы… — я порылся в памяти и выдал: — Клякса горчичная, картофелина недорытая!..
68 
