4 
— Похоже, что долгий, по тому, как вы это сказали. А покороче вам нельзя?
— Нет, — отвечал я. — Путь долгий. Примерно две тысячи шестьсот дней, да прибавить или убавить денек-другой и еще полдня.
Он вернулся ко мне и заглянул в машину.
— Значит, вон в какую даль вы собрались?
— Да, в такую даль.
— В какую же сторону? Вперед?
— А вы не хотите вперед? Он поглядел на небо.
— Не знаю. Не уверен.
— Я не вперед еду, — сказал я. — Еду назад.
Глаза его стали другого цвета. Мгновенная, едва уловимая перемена, словно в облачный день человек вышел из тени дерева на солнечный свет.
— Назад…
— Где-то посредине между двух и трех тысяч дней, день пополам, плюс-минус час, прибавить или отнять минуту, поторгуемся из-за секунды, — сказал я.
— Язык у вас ловко подвешен, — сказал он.
— Так уж приходится, — сказал я.
— Писатель из вас никудышный, — сказал он. — Кто умеет писать, тот говорить не мастер.
— Это уж моя забота, — сказал я.
— Назад? — Он пробовал это слово на вес.
— Разворачиваю машину, — сказал я. — И возвращаюсь вспять.
— Не по милям, а по дням?
— Не по милям, а по дням.
— А машина подходящая?
— Для того и построена.
— Стало быть, вы изобретатель?
— Просто читатель, но так вышло, что изобрел.
— Если ваша машина действует, так это всем машинам машина.
— К вашим услугам, — сказал я.
— А когда вы доедете до места, — начал старик, взялся за дверцу, нагнулся, сам того не замечая, и вдруг спохватился, отнял руку, выпрямился во весь рост и тогда только договорил: — Куда вы попадете?
— В десятое января тысяча девятьсот пятьдесят четвертого.
— Памятный день, — сказал он.
— Был и есть. А может стать еще памятней.
Он не шевельнулся, но света в глазах прибавилось, будто он еще шагнул из тени на солнце.
— И где же вы будете в этот день?
— В Африке, — сказал я.
Он промолчал. Бровью не повел. Не дрогнули губы.
— Неподалеку от Найроби, — сказал я.
Он медленно кивнул. Повторил:
— В Африке, неподалеку от Найроби.
Я ждал.
— И если поедем — попадем туда, а дальше что? — спросил он.
— Я вас там оставлю.
— А потом?
— Вы там останетесь.
— А потом?
— Это все.
— Все?
— Навсегда, — сказал я.
Старик глубоко вздохнул, провел ладонью по краю дверцы.
— И эта машина где-то на полпути обратится в самолет? — спросил он.
— Не знаю, — сказал я.
— Где-то на полпути вы станете моим пилотом?
— Может быть. Никогда раньше на ней не ездил.
— Но хотите попробовать?
Я кивнул.
— А почему? — спросил он, нагнулся и посмотрел мне прямо в глаза, в упор, грозным, спокойным, яростно-пристальным взглядом. — Почему?
Старик, подумал я, не могу я тебе ответить. Не спрашивай. Он отодвинулся — почувствовал, что перехватил.
— Я этого не говорил, — сказал он.
— Вы этого не говорили, — повторил я.
— И когда вы пойдете на вынужденную посадку, — сказал он, — вы на этот раз приземлитесь немного по-другому?
— Да, по-другому.
— Немного пожестче?
— Погляжу, что тут можно сделать.
— И меня швырнет за борт, а больше никто не пострадает?
— По всей вероятности.
Он поднял глаза, поглядел на горный склон, никакой могилы там не было. Я тоже посмотрел на эту гору. И наверно, он догадался, что однажды могилу там вырыли.
Он оглянулся на дорогу, на горы и на море, которого не видно было за горами, и на материк, что лежал за морем.
— Хороший день вы вспомнили.
— Самый лучший.
— И хороший час, и хороший миг.
— Право, лучше не сыскать.
— Об этом стоит подумать.
Рука его лежала на дверце машины — не опираясь, нет — испытующе: пробовала, ощупывала, трепетная, нерешительная. Но глаза смотрели прямо в сияние африканского полдня.
— Да.
— Да? — переспросил я.
— Идет, — сказал он. — Ловлю вас на слове, подвезите меня.
4 
