Степь казалась бесконечной. Под летним солнцем ее необъятная серебристо-серая скатерть колыхалась под легким ветерком подернутыми дрожью длинными полосами, убегавшими к горизонту, словно по глади бескрайнего озера. Она напоминала волосы какого-то гиганта, живые и шелковистые, оставленные здесь шутки ради сказочным созданием. Красные цветы чертополоха выглядывали то там, то тут среди пышных султанов ковыля.

По мере того как продвигались вперед, жара становилась все более гнетущей и к полудню иногда делалась почти удушающей, но никогда Марианна не была так счастлива.

Уже больше недели плыла она со своими спутниками по необозримому морю трав, познав всеобъемлющее и острое счастье, становившееся порой почти мучительным. Однако, прекрасно зная, что эта ниспосланная ей благодать продлится только до конца их долгого пути на север, а затем неизбежная война придет разрушить ее нынешнюю радость, она поглощала ее с жадностью изголодавшейся, тщательно собирая каждую крупицу, чтобы просмаковать, не потеряв ничего.

Днем ехали по уже казавшейся обжитой степи, от одной почтовой станции до другой. Они располагались с интервалом примерно в пятнадцать верст, или четыре лье, и благодаря так чудесно оказавшемуся в кармане Гракха разрешению упряжки вместе с кучерами менялись без всякого труда. Две копейки за версту ямщики считали хорошей платой и целый день пели песни.

А вечером, обычно на второй станции за день, останавливались на отдых. Станционные дома фактически заменяли постоялые дворы, почти не встречавшиеся на этой громадной территории. В них имелись комнаты для постоя, но, кроме неизбежных тут икон, развешанных по стенам, почти никакой другой «мебели» не было, так что добытые Гракхом тюфяки представляли собой большую ценность. Иногда можно было разжиться и едой, в зависимости от щедрости или богатства помещиков, на землях которых находились станции. Они, собственно, были на иждивении местного дворянства – в основном польского на территории древней Подолии и Украины, – которое содержало лошадей и обслуживающий персонал. Не менее трех четвертей возможного дохода пропадало, ибо полностью расплачивавшиеся путешественники встречались редко, и невольно удивляла та легкость, с которой выдавались знаменитые подорожные.

Ее достоинство благородной «англичанки» позволяло Марианне пользоваться гостеприимством вышеупомянутого дворянства и находить в некоторых поместьях роскошь и комфорт, совершенно невозможные на станциях императорской почты. Однако уюту помещичьих усадеб, являвшихся центрами производства зерна, которое тучная земля – прославленный чернозем – выращивала в таком изобилии, она предпочитала голые комнаты, где стены приятно пахли свежим деревом, где бросались тюфяки и где она переживала в объятиях Язона страстные ночи, невозможные в каком-нибудь замке, где «слугу» отсылали в людскую.

И он и она слишком много выстрадали в их бесконечной разлуке, чтобы хоть на секунду подумать о сохранении видимости или играть перед друзьями лицемерную комедию. В первый же вечер, на станции графа Ганского, Язон открыл свои карты. Едва закончился скудный ужин, состоявший из фаршированной наперченным мясом утки и простокваши, он встал. Не говоря ни слова, он протянул руку Марианне, заставляя ее встать из-за стола, и после адресованного честной компании громкого «доброй ночи» увлек молодую женщину в свою комнату.

Там молча, стоя лицом друг к другу и не отводя в стороны глаз, они одновременными движениями сбросили свои одежды. Затем сошлись, как две ладони в рукопожатии. Слившись в одно тело, они остались так до утра, забыв об окружающем мире.

  39