17 
Алекс зашел в единственный лифт, доезжавший до девятого этажа. Стены кабинки были до голого металла исцарапаны горизонтальными полосками от тележек и каталок. Внутри пахло затхлостью. Алекс наизусть знал мелодию натужных поскрипываний и постукиваний, которую производил поднимающийся лифт, и помнил, в какие моменты следует ожидать толчков.
Лифт насилу дотянул до девятого этажа и наконец распахнул двери, открыв взгляду дежурный пост. Женское и мужское отделения помещались в разных крылах здания и отделялись от лифтового холла вечно запертыми дверями. Алекс расписался в очередной карточке и добавил время прихода: три часа дня. За посетителями велся строгий контроль. На выходе придется расписываться вновь и опять-таки указывать время. Дверь в лифт не открывали до тех пор, пока не будут закончены все эти формальности: мера предосторожности на тот случай, если какой-нибудь хитроумный пациент вздумает прошмыгнуть мимо доверчивого сотрудника-новичка.
Санитар в широкой куртке и белых штанах вышел из кабинета позади дежурного поста, на ходу вытягивая тонкий стальной тросик с ключами, прикрепленный к подпружиненной катушке на поясном ремне. Санитар, крупный, но вечно сутулившийся мужчина, тоже знал Алекса в лицо. Да что говорить, молодого человека знали практически все, кто работал в «Матери роз».
Здоровяк заглянул в крохотное оконце, проделанное в могучей дубовой двери, и, удостоверившись, что опасности нет, провернул ключ в замке. Затем протянул Алексу пластиковый ключ, которым можно было разблокировать кнопку вызова с внутренней стороны.
— Позвоните, когда закончите.
Алекс кивнул.
— Как она там?
Санитар шевельнул покатыми плечами.
— Все по-прежнему.
— Беспокойств не причиняла?
Мужчина надломил бровь.
— Пару дней назад пыталась зарезать меня пластиковой ложкой. Вчера прыгнула на медсестру и забила бы до потери сознания, кабы в тот момент рядом не оказался мой сменщик.
Алекс покачал головой.
— Мне очень жаль, Генри…
Тот вновь пожал плечами.
— Работа есть работа.
— Я даже не знаю, как ее утихомирить.
Генри рукой придержал распахнутую дверь.
— Здесь ничего не попишешь, Алекс. Да и корить себя вам ни к чему. Она тоже не виновата. С больного человека взятки гладки.
Серый линолеум коридора был испещрен темными завитушками и зелеными пятнами — слабая попытка хоть как-то оживить интерьер, хотя менее унылым он от этого все равно не становился. Дневной свет, изливавшийся из незапертого солярия в дальнем конце коридора, подчеркивал неровности пола; глянцевый линолеум был подернут рябью как море. Двери в палаты по обеим сторонам коридора были сделаны из полированных дубовых панелей с серебристыми накладными пластинами на месте обычных ручек. В этой секции замков не имелось, палаты были индивидуальные, каждая — на одного пациента.
Из сумрачных обиталищ доносились крики. Гневные голоса и вопли были здесь не в диковинку: пациенты отбивались от своих мучителей невидимок.
Душевые кабинки возле санузлов всегда стояли запертыми, так же как и немногочисленные спецпалаты, куда переводили буянивших больных, чтобы утихомирились и стали вести себя поспокойнее.
Единственным светлым пятном в этом мрачном узилище был солярий — так здесь именовали террасу со стеклянными потолочными фонарями и аккуратно расставленными дубовыми столами, накрепко посаженными на болты. Зато легкие пластиковые стулья можно было двигать.
Мать сидела на диванчике возле дальней стены и смотрела на вошедшего сына, но никаких признаков узнавания не отразилось на ее лице. Изредка случались дни, когда она понимала, кто ее навестил, — но только не сегодня. Это всегда огорчало Алекса: ужасно обидно сидеть рядом и знать, что родная матушка понятия не имеет, кто ты такой.
Телевизор, вмурованный в стену высоко над полом, был настроен на канал, где показывали викторину «Колесо фортуны». Жизнерадостные возгласы и смех из динамиков ошеломляюще контрастировали с мрачноватым помещением. Развеселым зрителям в студии вторили некоторые пациенты, которые сами не понимали, чему радуются. Они знали одно: раз кому-то смешно, им тоже полагается смеяться, как бы из чувства социального долга. Впрочем, Алекс счел, что лучше такой смех, чем горькие слезы. Некоторые молодые женщины в промежутках между приступами веселья бросали на него внимательные взгляды.
17 
