Особенно,... 
8 
Помнится, я все порывался ехать домой, но сподвижники рьяно уговаривали заночевать в общаге. В какой-то момент мы особенно разошлись во мнениях, и я вырвался на свободу – в морозный ночной воздух Москвы, в поисках проходящего трамвая. Тот не заставил себя долго ждать. До остановки бежать было довольно далеко и, к тому же скользко. Но, я попытался. Собравшись с силами, одной рукой придерживая ускользающую с головы каракулевую шапку, я выскочил на пустую мостовую и полетел. Да-да, именно полетел прямо под колеса черной «Эмки»...
Утро разбудило меня, лизнув косым лучом по припухшим, после вчерашнего, глазам. Взгляд уперся в черные буквы на белой простыне: ГХУ МинЛегПрома СССР.
- Где я? – прохрипел, облизнув засохшие губы.
- Давай, мальчик мой, выпей, - прожурчал удивительно мягкий голос. – Полегчает, после вчерашнего-то.
Кто-то всунул прямо в мои дрожащие руки широкий хрустальный стакан с пенящимся, леденящим зубы пивом. Не открывая глаз, я залпом осушил его содержимое, чувствуя, как каждый глоток возвращает истерзанный вчерашней пыткой организм к жизни. Наконец, отважился посмотреть на мою спасительницу. Она была божественно красива. Высокие офицерские сапоги ласково облегали стройные икры. Юбка, сшитая из грубого материала, как ни старалась, не могла скрыть от постороннего взгляда манящую округлость ее бедер. И, наконец, грудь, мягко, но, вместе с тем и упруго, нависающая над небольшим уютным животиком, манила своей неприкрытостью. Копна пышных рыжих волос обрамляла ее красивое лицо, выгодно оттеняя белоснежную кожу.
- К-кто вы? – смог выдохнуть я, оглядевшись. – Где я?
- Успокойся, миленький, - она присела на большой кожаный диван с высокой спинкой, на котором я, наверное, спал, и прижалась своими теплыми губами к моим.
Я попытался освободиться из обнимавших меня рук. Но, это оказалось не так просто. Запах ее тела просто сводил меня с ума. Я соскользнул губами к ее розовым соскам и...
17 марта 1953. Письмо от Симы.
Сегодня шнырь принес мне письмо. Плотный конверт из грубой бумаги. Круглые фиолетовые буквы на сером фоне. И только марка выделялась ярким пятном. Принес утром. А вечером, дождавшись, когда последний из моих чахоточных соседей откашляет свое, я открыл его.
«Мальчик мой, - писала Сима аккуратным детским почерком. – Не хочу терзать ни тебя, ни себя глупыми расспросами: где ты, как ты там, любимый? Понимаю, что нелегко. Но, ты же у меня сильный. Не только физически, но и духовно. Я часто плачу, особенно вечерами. Наверное, возраст дает себя знать. Часто думаю, нужна ли я буду тебе потом? Потом. Как много безысходности в этом слове. И, вместе с тем, надежды. Надежды на то, что ты еще помнишь меня, хочешь быть со мной. Я помню каждый миг, проведенный вместе с тобой. Помню всё. Нет, не хочу думать о плохом. Все будет хорошо, ведь правда? Я дождусь тебя, чего бы мне это ни стоило. Я и сейчас жду тебя. Отправляю письмо в надежде, что оно уже не застанет тебя там. Может быть, сейчас ты постучишь в мою дверь и прижмешь меня к своей груди? У нас прошли большие изменения. После того случая, меня уволили, и я уехала жить в деревню под Курском. Здесь после смерти мамы остался небольшой домик на берегу озера. Батюшка, что служит в здешней церкви, говорит, что надо перетерпеть и всё изменится к лучшему. День и ночь молюсь за нас, выспрашивая прощенье. Так много хотелось сказать, но не могу – душат слезы. Люблю тебя, Сашенька мой. Приезжай!»
Я перечитывал это письмо сотни раз, украдкой целовал каждую буквочку, прятал от посторонних глаз.
18 марта 1953. Ахромеева.
Сижу в котельной. Тепло внутри, а снаружи - метель. Вместе с дремотой пришли воспоминания.
К лету 1948-го мы плотно обосновались в комнате отдыха за большим кабинетом Симы. На проходной меня пропускали беспрепятственно, узнавая в лицо. Мы нежились на диване до обеда. Я забросил учебу, изредка появляясь на занятиях, а о боксе забыл вообще. Рухнуло все в июле. Утром я, прошел в ворота части и увидел, как старший сержант Ахромеева – толстая тетка с красным лицом бьет запряженную в телегу лошадь черенком от лопаты прямо по морде. Бедное животное всхрапывало, пытаясь увернуться или встать на дыбы, но ей мешали хомут с длинными оглоблями. Ахромеева вошла в раж, крича на лошадь. Я, молча, подошел к ней сзади, обхватил ее колени и забросил грузное тело на плечо. С испугу, она выронила черенок и заголосила неожиданно тонко, по-бабьи: «А ну, отпусти! Ты, гад, поставь меня на землю! Я всем расскажу, что ты спишь с Серафимой. Отпусти щас же! Фашист проклятый, недобиток!» Пока я, пыхтя, нес ее до приемной Симы, то вынужден был выслушать немало нелицеприятного о себе и своей семье до третьего колена включительно. Зайдя в приемную, я сбросил Ахромееву на жалобно заскрипевший стул, а сам вошел в кабинет Симы.
8 
