11 
— Если бы, — вздыхает Мири. — Она заорала еще громче. Потому что ее по-прежнему интересовали два вопроса. Первый: почему в отделении творится такой кошмар?
— А второй?
Мири хмыкает и глотает чай.
— А второй — где мамина новая шерстяная кофта…
Нили потягивается и смотрит на себя в зеркало, морща нос.
— Телевизора не нужно, честное слово. Всё есть.
— Не нужно, ага, — соглашается Мири. — Ты еще не знаешь, чем все кончилось.
— Неужели еще не конец?
— Почти конец. Вечером позвонила дочь Доры.
— А ей-то что было надо?
— Она хотела узнать, как получилось так, что ее мать оказалась в похоронном бюро в чужой одежде.
* * *
Исайя осторожно берет Шейлу за талию. И закашливается.
— Ты простужен? — пугается Шейла. — Я аллергик, мне нельзя болеть.
— Нет, нет, — машет рукой Исайя, — я здоров. У меня просто астма.
Шейла гладит ладонью его лицо.
— Как тебя называла мама? — спрашивает она.
— Шайка, — отвечает Исайя. — Нас было двое братьев, я и мой младший брат Иегошуа. Его она называла Шуйка. Наша мама была из России и объясняла нам, что «шайка» по-русски — это команда бандитов. Как мы.
Шейла улыбается, показывая блестящие белые зубы.
— А Шуйка?
— А Шуйка — это мой дурацкий младший брат. Он погиб в Войне за независимость в сорок восьмом году. Я жутко ревновал его к маме, знаешь.
— Почему? Мама больше его любила?
— Да нет, не думаю. Просто он погиб, понимаешь? И мама с тех пор гораздо больше думала о нем, чем обо мне. А тебя как мама в детстве называла?
Шейла вздыхает:
— Шейнделе. При рождении меня назвали Шейндл. А уже потом, в Америке, я переделала имя на Шейла — в университете Шейндл звучало странновато. Но мама меня так и звала всю жизнь. Ей нравилось.
— А тебе? — спрашивает Исайя и перебирает длинными пальцами длинные волосы Шейлы.
— Мне тоже, — тихо отвечает Шейла. — Но я никогда в жизни и никому в этом не признавалась. Я всю жизнь была очень современная американская дама.
— Шейнделе, — нежно говорит Исайя. — Шейнделе моя. У тебя самое красивое имя в мире.
— Когда умерла твоя жена, Исайя? — спрашивает Шейла.
— Пятнадцать лет назад.
— А отчего?
— Знаешь, мне кажется, просто устала. Она никогда не болела, всю жизнь работала. А потом стала слабеть и умерла. Врачи говорили: «Сердце». А я сказал: Варда просто больше не хотела жить. Ей надоело.
— Не понимаю, — говорит Шейла. — Как может надоесть жить? Мне никогда не надоест.
— Сколько тебе лет, Шейла?
Шейла качает головой:
— Не скажу.
— Ну скажи, — упрашивает Исайя. — Я никому тебя не выдам. Мне, например, восемьдесят девять, и я этого не скрываю.
— То ты, — тихонько смеется Шейла. — Ты — другое дело. А сколько мне лет, забыла даже я сама.
— Почему это я другое дело? — обижается Исайя. — Ты хочешь сказать, что я выгляжу на свой возраст?
Шейла откидывает голову, щурит глаза и разглядывает его.
— Нет, — выносит она вердикт. — Ты не выглядишь на свой возраст. Ты выглядишь мужчиной вне возраста. Тебе идет.
— У тебя длинные ресницы, — говорит Исайя. — У Варды тоже были длинные ресницы. Я любил их гладить пальцем, вот так.
Он подносит палец к ресницам Шейлы и гладит их.
— Это как гладить крыло бабочки. Так же страшно случайно повредить.
— Меня не так просто случайно повредить, — усмехается Шейла. — Я крепкая.
Исайя обнимает ее за плечи.
— Ты хрупкая, Шейнделе, — уверенно говорит он. — Ты самая хрупкая. Я никогда тебе не поврежу.
Он осторожно наклоняется к Шейле и целует в губы. Шейла закрывает глаза.
— Исайя, я двадцать лет не целовалась.
— Ты врешь, — шепчет Исайя, не отрывая губ от ее лица, — ты все врешь, моя старая девочка. Тебя целуют каждое утро, ты просыпаешься, и ангелы целуют тебя в глаза. А еще тебя целуют каждый вечер: ты засыпаешь, и мои мысли приходят тебя целовать.
— Ты романтик, Шая.
— Я реалист, Шейнделе. Я не хочу умереть, не успев узнать, как пахнет твоя кожа.
— Моя кожа пахнет старостью и мылом.
— Твоя кожа пахнет свежестью и земляникой.
— Это мыло такое, Шая. Земляничное мыло.
— Это твоя кожа такая, Шейндл. — Исайя целует Шейле лицо и руки. — От нее пахнет твоими мыслями и теплом.
11 
