Последние отзывы

  46  

Изменившимся голосом — теперь в его интонациях не содержалось никакой чувственности — Маруся сообщила:

— Вчера видела твою жену. В ресторане. С мужчиной.

Финансист никак не отреагировал — медленно прохаживался от окна к двери и обратно.

— Он ей что-то рассказывал, развлекал беседой, смеялся, глазами блестел… А она смотрела в одну точку и молчала. Она выглядела совершенно разрушенной. И это ведь ты ее разрушил, Знаев. Ты подпустил ее слишком близко, она проникла под твою броню и увидела тебя настоящего. Ты не смог ей этого простить… И разрушил ее.

— Да, — спокойно согласился Знаев. — Поэтому я больше никого не намерен подпускать слишком близко. И тебя тоже.

— Ты несчастный человек.

— Ошибаешься. Я счастливый. Может быть, самый счастливый.

— Что ж ты не поделишься своим счастьем с другими?

— Не умею, — сразу ответил банкир. — Все умею, а этого не умею. Не способен. Хотел бы, но не могу. Если б умел делиться — стал бы нормальным человеком. Музыкантом. Или учителем. Врачом… Но я всего лишь ходячий арифмометр. Ты трахаешься с калькулятором, дорогая.

— Ха, — грубо сказала женщина. — Редкий снимок. Миллионер Сергей Знаев предается самоуничижению.

— Я поеду, ладно?

— Езжай. Ты ведь к ней собрался, да?

— Она, наверное, уже спит.

— Нет, — уверенно и зло заявила Маруся. — Не спит. Можешь не сомневаться. Она о тебе думает. Ты как магнит, Знаев. К тебе всех тянет. Особенно — девок. Она никуда от тебя не денется. Ты интересный. Денег тоже полно… Думаю, два или три дня она продержится… Потом — сбежит. И ты опять приедешь ко мне.

— А ты меня впустишь?

— Не знаю. Наверное, да. Когда ты уходишь, как сейчас, — я тебя ненавижу. Но когда ты возвращаешься — забываю о том, как ненавидела… Иди. Иди к черту! Давай. Убирайся. Козел ты, ясно?! Гад! Свинья, кобель, индюк самодовольный… Видеть тебя не могу! Чтоб через минуту духа твоего не было…

Банкир сбежал по лестнице, толкнул дверь подъезда. Обидные слова подруги его никак не тронули. В голове приятно шумело. Ночь была дружелюбна. Как сказал бы классик — нежна. Симпатичный седой человек прогуливал мускулистого пса — болтались внушительные яйца. Деликатно рыча мотором, прокатила эффектно раскрашенная машина. Широкоплечий водитель курил сигару. В проеме меж домами сверкал фасад магазина, лукаво переливались лиловые и рубиновые огни. Вот так бы библиотеки подсветить, подумал Знаев. И школы. Нет, не подсветят. Прилавки с водярой подсветят, а книжные полки — никогда.

Он достал телефон и набрал номер.

— Ради бога, прости, — вкрадчиво сказал он. — Я тебя не разбудил?

— Нет, — прошелестело в трубке. — Я смотрю телевизор.

— Нам нужно поговорить. Срочно.

— Сейчас?

— Да. Только не по телефону. Это важно. Это касается меня и тебя. Можно я приеду?

Рыжая молчала.

— Пять минут, — продолжил банкир. — Ты выйдешь, мы поговорим — и я сразу исчезну. Прошу тебя. Только пять минут. Я увижу тебя, поговорю с тобой — и испарюсь… Пожалуйста…

Он услышал невесомый смех, и сам ощутил невесомость.

— Хорошо. Ты знаешь адрес?

— Знаю, — сказал Знаев. — Я очень быстро приеду. Очень быстро, Алиса.

…Он обязательно заблудился бы в маленьком, неряшливо застроенном, буйно заросшем кленами и тополями городке, если бы не электронный навигатор. Искомый дом смотрелся кошмарно. Двор был разрыт, через огромную траншею с оплывшими, просевшими от времени краями переброшены грубые деревянные мостки. У банкира заныло сердце. Вот, значит, где живет моя девочка.

Он признался себе, что за долгие годы благополучия и комфорта совсем отвык видеть грязь и неустроенность. А не надо бы, не надо бы отвыкать. Нельзя отвыкать от родины — так ведь и она однажды от тебя отвыкнет.

С отвращением и ностальгией банкир наблюдал шевеление мира, который ненавидел и от которого всю жизнь бежал. Аляповатую, кое-как обжитую, дырявую, картофельными очистками заваленную, кривыми заборами разгороженную, слюнями подмазанную, старыми детскими пеленками занавешенную, пыльными половичками застеленную, по углам обоссанную, ржавыми утюгами прожженную, мазутом залитую, дерьмом собачьим удобренную, гнилыми зубами цыкающую, полосатыми шлагбаумами машущую, узкими татарскими глазками зыркающую, навозными мухами гудящую, деревянными протезами поскрипывающую, в руках расползающуюся отчизну. Соловьями-разбойниками злобствуют вечные «щу», «ю», «ся», никуда не спастись от свиста и шипения, не звуки — всхлипы, так мокрые губы тянутся к граненому фанфурику, так облизывает шлемку доходяга лагерный, так утихомиривают, сетуют, так одышливо занюхивают вечную маету-стыдобищу.

  46