Особенно,... 
72 
Вещи. Скарб. Имущество. Добро.
Банки вовсю раздавали кредиты. Часть граждан — в основном сотрудники этих же банков — разбогатела. Другая часть предполагала разбогатеть в самом ближайшем будущем.
Давали всем, кроме ранее судимых.
Я был ранее судимый, мне не давали.
Каждая вторая хозяйка рванула в магазин, покупать новую стиральную машину. Старая выбрасывалась (вариант: отвозилась бабушке).
Солидные отцы семейств желали смотреть на мир через новые окна в надежных пластиковых переплетах. Старые окна выбрасывались.
Молодожены хотели любить друг друга на новых кроватях. Старые выбрасывались.
Повсюду вещи пришли в движение. Бедолага-шкаф, за четверть века вросший в пол, уверенный в своем будущем, вдруг вырывался с корнем, — и его, несчастного и шокированного, везли умирать на свалку.
Как правило, репатриированное барахло относилось к эпохе позднего застоя. Брежневские мебеля простояли в квартирах все девяностые годы, пока обладатели квартир учились сводить концы с концами. Но времена изменились, и колоссальная масса полированного дерева, вопия о пощаде, перемещалась в утиль.
Это был великий исход.
Утюги, кофеварки, кастрюли, чайники — легкая пехота — попали под удар первыми и были разгромлены еще до наступления нового века. Телевизоры оказали отчаянное сопротивление. Выпуклые экраны уступили позиции плоским экранам, но те не смогли удержать преимущества и пали под натиском жидкокристаллических панелей, а те, в свою очередь, капитулировали перед плазменными. Плазменные наслаждались победой до тех пор, пока технология их изготовления не была объявлена тупиковой, и вот из глубокого тыла вернулись телевизоры на жидких кристаллах, чтобы одержать окончательную викторию.
Повсюду слышался грохот: граждане великой страны сражались за быт. Продавцы вкрадчиво нашептывали, клерки элегантно шлепали печати на кредитные договора, грузчики пыхтели и матерились, наманикюренные пальцы секретарш стучали по клавишам калькуляторов. А такие как я и Моряк — обладатели собственного грузового автотранспорта, — без сна и отдыха утюжили дороги Москвы.
Легионы малайцев и граждан Китайской Народной Республики произвели на свет тысячи квадратных километров микросхем. Сотни тысяч тонн пластмассы и металла ушли на изготовление корпусов для тостеров, микроволновых печей, электроплит, кондиционеров, музыкальных установок, видеопроигрывателей, игровых приставок, проводных и беспроводных телефонов. Чудовищные монбланы картона, целлофана, пенопласта превратились в ярко раскрашенные упаковки.
Над крупными городами, где люди имели работу и деньги, повис дым битвы за имущество.
Те, кто был в Америке и Европе, рассказывали удивительное: во многих странах есть обычай продавать старые вещи. Добропорядочные бюргеры выставляют ненужные предметы на крыльцо, или даже на обочину дороги. На бумажке пишут цену. Просят сущие гроши. Зачем выбрасывать чайник, если он может найти себе нового благодарного владельца? Вдруг у кого-то нет тридцати евро для покупки нового пылесоса, но есть пять евро, чтоб заполучить старый?
Однако люди моей страны не имели культуры собственничества. Новое купил, старое выбросил, зачем усложнять?
Если нельзя купить, можно и нужно украсть, это тоже часть культуры моего богоспасаемого народа. Разумеется, грузовик давал огромные возможности для обделывания лихих дел. Можно прожить всю жизнь, подбирая в подмосковных дворах и по обочинам проселков черный и цветной металл. Но мы с Моряком решили до такого не опускаться.
Однажды, в голодный месяц, Моряк решил оскоромиться и украсть трехсоткилограммовый — размером с теленка — электродвигатель, имевший внутри себя множество деталей, изготовленных из чистой меди. Ценный предмет покоился в кустах, на одном из окраинных пустырей, обвязанный тросами и замаскированный ветками. То есть агрегат уже был кем-то украден и подготовлен для дальнейшей транспортировки. Моряк взял с собой родственника и поздним вечером выехал на дело.
«Еду, — рассказывал он. — Меня обгоняет фургон, номер — 117. Сплюнул, рулю прежним курсом. Навстречу другая тачка, номер — 117. Опять сплюнул. Закуриваю, решаю не сворачивать. Вижу третьего — та же песня! Нет уж, думаю, хрена лысого я дальше поеду… Остановился, опять покурил — развернул оглобли».
Я кивнул.
Сто семнадцать — номер тюремной камеры, где я и он просидели два года.
72 
