Особенно,... 
36 
Потом — где-то в девяносто третьем или четвертом — появилось «лавэ», и как-то все подхватили. Тут же родили кучу производных: «лавандос», или «лавэшки». Но я не любил это имя денег; оно казалось мне пошлым, цыганским.
Его было немеряно, бабла. Не очень много, а именно немеряно, то есть бесконечное количество. Подсчитать невозможно. Я управлял частным банком, его общий капитал составлял полтора миллиона долларов и ежедневно увеличивался, подсчет велся с погрешностью двадцать-тридцать тысяч, моя доля была четвертая плюс я что-то все время был должен некоторым клиентам и совладельцам, а другие клиенты и совладельцы, наоборот, были должны мне, и у всех ехала крыша от всего этого. От того, что бабла было немеряно.
Квартира в центре Москвы стоила пятьдесят тысяч.
Помимо полутора миллионов своих, было еще два, реже три миллиона чужих, ежедневно, и владельцы упомянутых двух (трех) миллионов чужих тоже считали с погрешностью, потому что крыша ехала и у них тоже.
Прочее бабло — все деньги мира — подразумевалось. И не просто в каких-то мечтах, а всерьез, в ближайших планах. Первый миллион образовался за два года, второй — за несколько месяцев, при таком темпе прироста денежной массы цифра в сто миллионов казалась вполне уместной, маячила на горизонте, приближаясь плавно и неотвратимо.
Мне исполнилось двадцать шесть лет.
Я не тратил, некогда было тратить. Два костюма, обувь, машина — вот все, что я имел. Бабла немеряно, — зачем сейчас покупать часы за три тыщи, если через месяц я смогу купить часы за десять тыщ? Зачем сейчас покупать трехкомнатную квартиру в Ясенево, если через год я смогу купить пятикомнатную на Ордынке? Куплю сейчас в Ясенево — и буду, как дурак, жить в Ясенево, когда остальные поселятся на Ордынке. Тратить бабло — целая наука, а у меня голова и так взрывалась.
Каждый день я лично отвечал за сохранность бак-сулечки в размере трех или пяти милионов, и если бы с ними что-то случилось, то я бы лишился головы.
Кроме того, за нами все время охотились какие-то менты — мы то бегали от них, то откупались.
Летом девяносто шестого года появились менты столь значительного калибра, что мне пришлось взять отпуск и уйти на дно.
В бега.
Когда ты узнаешь, что тебя ищет милиция, — у тебя два варианта действий. Либо сразу, не медля ни минуты, самому явиться, добровольно: вот он я, чего хотели? Только лучше взять с собой адвоката, а то бывает, что впоследствии, ближе к началу судебного разбирательства, органы правосудия невзначай забывают, что ты сам пришел.
Либо — второй вариант — спрятаться. Рассчитывая, что поищут — и перестанут. Ты ведь не один такой. Кого ищут.
Есть еще третий вариант, самый лучший. Жить так, чтобы тебя никогда не искала милиция. Но лично я не смог.
Хотел бы — но не смог.
Государство, где я жил, крупно ограбило моих родителей. Опустило на все деньги. Однажды в восемьдесят девятом году моя мама и мой папа обнаружили, что их сбережения превратились в фантики. Это было как-то замаскировано словами «свободные цены», «перестройка», «реформы», «шоковая терапия» и так далее. Момента ограбления я не застал: служил в армии. То есть я отдавал долг родине, учился защищать государство, а в это же самое время это же государство беспрецедентно наебывало моих родителей. Когда вернулся — мама и папа, когда-то благополучные люди, заслуженные учителя Российской Федерации, уже ходили по пыльным тротуарам родины бодрящимися пятидесятилетними бедняками.
Я бы хотел простить государству, но не смог. Мою маму и моего папу кидать нельзя, — я сразу приду и уничтожу тех, кто это сделал. А будет меня потом искать милиция или не будет — неважно.
Я не мстил государству (какой я на хер мститель), — но запомнил. И потом на протяжении пяти лет просто делал что хотел. Забирал свое. В конце концов нас — таких — подобралась целая компания, и мы набрали своего на полтора миллиона долларов.
Читатель вправе спросить, зачем здесь такое подробное сумбурное вступление. Почему рассказчик не переходит к сути? К истории о том, как он был в бегах? А потому, что читателю лучше сразу дать понять, кто он таков, рассказчик. Что за малый. Бывает ведь, смотришь телевизор — там разглагольствует некто щуплый и перекошенный, умничает и жизни учит, а у самого зубов нет, волосы дыбом и пуговиц на рубашке не хватает. Хочется сказать ему: слышь, друг, ты сначала пуговицу пришей, а потом умничай. Но сказать не можешь, потому что тот парень — в телевизоре, а ты всего лишь на диване.
36 
