122 
— Так сразу и не сообразишь, — сказал Треслав. — Впрочем, да — по все трем причинам.
— Значит, когда ты лежал в объятиях его жены, ты чувствовал себя таким же умным, таким же известным и таким же евреем, как он?
Треслав не стал говорить, что он никогда по-настоящему не лежал в объятиях Тайлер, как и она не лежала в его объятиях. Ему не хотелось углубляться в детали и сообщать Либору, что она занималась сексом, повернувшись к нему спиной.
— Что-то в этом роде, — сказал он.
— И какое из трех тебя особенно привлекало?
Треслав издал глубокий вздох, давая выход чувству вины и своим потаенным страхам:
— Так сразу и не скажешь.
— Тогда позволь мне сказать за тебя. Больше всего тебя привлекало еврейство.
Треслав прервал его, потянувшись через стол и схватив за руку.
— Прежде чем продолжить, — сказал он, — тебе следует знать, что Тайлер не была еврейкой. Раньше я считал ее еврейкой, но это оказалось не так.
— Ты был разочарован?
— Да, немного.
— И все равно я назову еврейство основным из трех. То же самое еврейство стало причиной твоих страхов насчет Хепзибы и Сэма.
— Что-то я не понял, — сказал Треслав.
Старик, похоже, снова говорил загадками.
— В чем ты подозреваешь Хепзибу и Сэма? В том, что первая изменяет тебе со вторым. Есть у тебя хоть какие-то доказательства? Никаких. Твои подозрения основываются только на том, что у этих двоих имеется нечто общее, чего нет у тебя. Они евреи, а ты нет, — стало быть, они трахаются за твоей спиной.
— Хватит, Либор!
— Как хочешь. Но лучшего объяснения своим страхам тебе не найти. Ты не первый гой, который обвиняет евреев в блудливости. Нас некогда изображали с рогами и хвостом, как козлов или чертей. Мы плодились, как вши и тараканы. Мы оскверняли христианских женщин. Нацисты недаром…
— Либор, остановись! Это глупо и оскорбительно.
Старик откинулся на спинку стула и почесал голову. Когда-то он имел жену, которая делала это за него и смеялась, надраивая лысый череп, как кухарка драит старый котел. Но это было давно.
Оскорбительно? Он пожал плечами.
— Мне ужасно стыдно за все сказанное сегодня, — признался Треслав.
— Ага, ты стыдишься? Вот еще кое-что общее у вас с Сэмом.
— Либор, пожалей меня.
— Не я это начал, Джулиан. Ты пригласил меня сюда, чтобы обсудить свои страхи относительно Сэма и Хепзибы. Я спросил: на чем основаны твои подозрения? Ты не смог сказать ничего определенного. Я твой друг, и потому я стараюсь помочь тебе определиться. Ты приписываешь этим двоим какую-то особую сексуальную энергетику, и это тебя пугает. Ты думаешь, что у них возникнет непреодолимая тяга друг другу потому, что они евреи, и что они не станут противиться этой тяге, поскольку им, беспринципным евреям, наплевать на гоя вроде тебя. Джулиан, ты антисемит.
— Я?!
— Не изображай изумление. Ты такой не один. Мы все антисемиты. И у нас нет другого выбора. Ни у тебя, ни у меня, ни у кого.
Он так и не съел ни кусочка сэндвича.
4
Они втроем отправились в театр — Хепзиба, Треслав и Финклер. У Треслава был день рождения, и Хепзиба предложила устроить выход в свет вместо домашних посиделок, каковыми и так оборачивался каждый их вечер. Они звали и Либора, но тому не понравилось название пьесы.
Оно не нравилось никому из них. Но, как сказал Финклер, если вы будете отказываться от похода в театр всякий раз, когда вам не нравится название пьесы, то этот поход может не состояться никогда. Кроме того, пьеса шла всего неделю, но уже наделала много шуму — этакий образчик агитпропа, по поводу которого читатели забрасывали газеты гневными или восторженными письмами.
— Ты уверен, что это не испортит тебе праздник? — спросила Хепзиба, спохватываясь в последний момент.
— Я же не дитя малое, — ответил Треслав.
Он не стал добавлять, что его праздник и так уже испорчен, а валить все на пьесу было бы несправедливо.
Называлась она «Сыны Авраамовы» и была призвана показать страдания избранного народа с древнейших времен вплоть до наших дней, когда избранные решили переложить бремя страданий на кого-нибудь неизбранного. Финальная сцена представляла собой эффектно разыгранную живую картину разрушения и гибели, с клубами дыма, лязгом металла и музыкой Вагнера, под которую избранные исполняли дьявольскую пляску в замедленном ритме, подвывая и вскрикивая, омывая свои ступни и ладони в крови, густым кетчупом сочившейся из тел их жертв, в том числе детей.
122 
