Последние отзывы

  41  

Отбежав от епископского дворца пару кварталов, Бруно сообразил, что ему некуда идти. В родном городе его ждала Инквизиция, а здесь, в столице, он не знал никого и ничего. А когда прошло еще около четверти часа, он почуял, что и в Сарагосе оставаться опасно. На улицах появились гвардейцы, и они останавливали парней, хоть чем-то походивших на Бруно.

Подмастерье нырнул внутрь квартала, огляделся и увидел, что находится на заднем дворе церкви, рядом со стоящими кружком и жарко что-то обсуждающими монахами.

— Отказались часовщики их чинить! Все до единого.

Бруно застыл на месте. Здешние часовщики вполне могли и накормить, и спрятать, и даже помочь ему выбраться за пределы города, но где искать их квартал, Бруно не знал.

— Извините, вы не подскажете?..

Монахи как не слышали.

— Гугеноты, они и есть гугеноты…

Бруно вздрогнул. Его отца тоже называли Гугенотом, но это было обычное прозвище, а здесь речь, похоже, шла о настоящих…

— И что нам делать с часами?

Бруно проследил направление взгляда монаха и сразу все понял. Огромные башенные куранты стояли. А ему очень было необходимо убежище…

— Бог в помощь, — нахально протиснулся он в круг, — я часовщик, и я не гугенот.

Монахи переглянулись.

— Что-то молодой ты очень… — с сомнением произнес один, — для часовщика-то.

— Мне приходилось делать куранты, — заверил Бруно. — А что случилось с вашими?

— Вот, — протянул нечто бесформенное монах.

Бруно удивленно хмыкнул. Это был приклад от мушкета, но вид у него был такой, словно его жевал дракон.

— Какой-то нехристь мушкет в механизм курантов уронил, — с отчаянием в голосе объяснил монах, — мы его даже вытащить не смогли…

— Я посмотрю ваши часы, — кивнул Бруно. — Обед будет?

Монахи переглянулись. Они и верили, и не верили, что кто-то взялся нарушить сговор сарагосских часовщиков против Церкви Христовой.

Только сам Комиссар Трибунала Агостино Куадра знал, насколько рискует. Он вовсе не был уверен, что находящийся в оппозиции к Святой Инквизиции Арагонский епископат одобрит это массовое отлучение. И, лишь получив известие об аресте Святой Инквизицией самого епископа Арагонского, понял, что выиграл. А не прошло и недели, как мастера сами оторвали доски, ими же приколоченные снаружи ворот, а еще через день к монастырю подтянулись почти все часовщики.

— Откройте, святой отец…

— Наша вина…

— Признаем.

И к полудню брат Агостино впустил первых посетителей, а уже к вечеру Трибунал заседал в полную силу.

У Комиссара еще не было ни секретаря, ни нотариуса, ни даже писаря, но дела все выходили несложные, и он быстро принимал доносы мастеров на самих себя, назначал необременительную епитимью и всех отпускал с богом. И лишь когда все, кто хотел получить освобождение от грехов, прошли через Трибунал, Агостино решился выйти в город, а затем и появиться на службе.

— Церковь Христова с радостью приняла назад своих блудных сыновей, — дрогнувшим голосом произнес он, когда храм Пресвятой Девы Арагонской наполнился, — но с горечью в сердце я вынужден признать, что не все были искренни со мной, а большая часть грехов по-прежнему сокрыта.

Мастера тревожно загудели.

— Вот здесь, — потряс перед собой толстенной пачкой желтых бумажных четвертушек, — доносы истинных христиан — ваших жен и подмастерьев, соседей и друзей…

Горожане обмерли. Никто и подумать не мог, что на него донесли, а Комиссар знает куда как больше, чем было рассказано Трибуналу ими самими.

— Но Церковь милостива к своим детям, — с грохотом опустил пачку доносов на трибуну Агостино, — а поэтому я даю погрешившим еще три дня, чтобы раскаяться и очистить свои души признанием.

В храме повисла тяжелая мертвящая тишина, и лишь одна грудь восторженно вздымалась — грудь Марко Саласара. Именно его люди кропотливо собирали сведения о прегрешениях горожан. И Марко давно уже не чувствовал себя таким сильным.

Бруно приоткрыл окошко, впускающее внутрь башенных часов солнечный свет, и первым делом оглядел площадь и примыкающие к ней улицы. Гвардейцы были повсюду, и они по-прежнему останавливали парней его возраста и телосложения.

Он обернулся, окинул взглядом залитый солнцем механизм и тут же потрясенно присвистнул.

— Богатые же у вас часовщики!

Шестерни — все до единой — были цельнолитыми.

Бруно принялся пересчитывать шестерни и забыл обо всем. Он даже взмок от переполняющих его чувств: шестерен тут было более двадцати! А передача к часовой стрелке шла через минутную… такого в их городе не отваживался делать никто, даже Олаф.

  41