Особенно,... 
128 
В отношении этих дат Гессе проявил поистине пророческую проницательность! Как ему это удалось, совершенно необьм нимо. В 1946 году немецкий город Франкфурт прост его принять премию Гёте. Он долго колебался и согласился в итоге только потому, что комитет, распределявший премии, имел безупречную репутацию.
О самой высокой международной награде — Нобелевской премии — Гессе думал, вероятно, еще меньше. Его кандидатура была предложена еще в 1933 году Томасом Манном, лауреатом 1929 года. Не успел Гессе в начале ноября 1946 года приехать в санаторий в Марен, рядом с Невшателем, где надеялся «скомпенсировать одиночеством, покоем и скукой чрезмерное переутомление этого года», как ему официально сообщили о присуждении этой высокой награды. В первую очередь он отблагодарил Томаса Манна, который ежегодно обновлял свою рекомендацию. Эти годы, сказал писатель не без оттенка черного юмора, принесли много радостей: долгое пребывание у него двух сестер, премия Гёте, наконец, Нобелевская премия. Друзья и особенно жена радовались его успеху, как дети, и «обливали его шампанским». Однако он с грустью признается Максу Вассмеру: «Жалко, что чаще всего внешние благодеяния приходят тогда, когда они нас уже не радуют». Гессе не присутствовал на крупной шведской церемонии по вручению премий. Он отпраздновал это событие вместе с Нинон, директором санатория, мадам Риггенбах, при участии хора.
В конце февраля 1947 года Гессе ответил Андре Жиду, говоря, что из всех, написавших ему после вручения премии, вряд ли найдется корреспондент, поздравление которого ему доставило бы столько же удовольствия. «Принимая этот приз, я был сильно удивлен, почему вы не получили его раньше меня». Два месяца спустя он пишет кузине Фанни: «Недавно к нам совершенно внезапно приехал знаменитый и уважаемый гость, Андре Жид. Я высоко ценю этого писателя нашего поколения. В семьдесят семь лет он очень свежий и живой. Его сопровождали дочь, очень миленькая, и ее муж, который переводит „Паломничество в Страну Востока“». В «Листках памяти» Гессе рассказывает об этом посещении. «Я страшно обрадовался и в то же время немного испугался, ибо был небрит и одет в мой старый костюм для садовых работ. Заставлять долго ждать таких гостей я не мог, необходимо было по крайней мере побриться. Никогда я так стремительно не справлялся с этой задачей. И явился в потрепанной одежде в библиотеку, где с гостями уже сидела моя жена».
И вот оказываются лицом к лицу, в «первый и единственный раз», Гессе, которому скоро исполнится семьдесят, и Андре Жид, который старше его на семь лет. Жаль, что в дневнике Жида нет ни слова об этой встрече: портрет Гессе, созданный им, был бы неоценим. Однако есть много фотографий этого времени, по которым можно представить Гессе в простом костюме с болтающимися брюками и с поясом, едва придерживающим блузу из светлого полотна. Лицо, прорезанное глубокими морщинами, совсем не напоминает лицо Степного волка сейчас в нем этот образ выдают лишь остроконечные уши и резкий профиль. Сморщенный лоб и седые волосы свидетельствуют о возрасте, но в линии рта и выражении глаз таятся проницательность и ум.
Гессе, со своей стороны, подробно описал внешность и поведение француза: «Он был меньше ростом, чем я его представлял себе, да и старше, тише, спокойнее, но в серьезно-умном лице со светлыми глазами и выражением одновременно испытующим и созерцательным было все, что намечали и обещали немногие известные мне фотографии… В комнате, однако, мы находились не только впятером — на полу стояла большая мелкая корзинка, а в ней лежала наша кошка с котенком. Ему не было и двух недель, лежа рядом с матерью, он то спал, то сосал, го еще неуклюжими, но энергичными движениями пытался обойти и исследовать окружающий мир… Оживленно и интересно шла беседа, которую Жид вел без труда, ни на секунду не но шикало впечатления, что он не полностью сосредоточен на разговоре. И все же полностью сосредоточен он не был. Моя жена, наблюдавшая за многочтимым гостем не менее внимательно, чем я, может подтвердить: в те полтора или два часа, что он сидел на диване, спиной к большому окну и к Женерозо, его пытливые, любопытные, влюбленные наперекор всякой серьезности в жизнь глаза возвращались, независимо от разговора, к корзинке с кошками: матерью и ее детенышем. С любопытством и удовольствием следил он за ними, особенно за котенком, когда тот поднимал головку и едва прозревшими глазками удивленно разглядывал большой неведомый мир… Этот взгляд, — эта великая человеческая открытость, тянущаяся к чудесам мира, — был способен к любви и состраданию, но был совершенно не сентиментален, при всей увлеченности в нем была какая-то объективность, его первопричиной была жажда познания».
128 
