18

Лейла

— Я сидел в одной камере с парнем, двоюродный брат которого подвергся публичной порке за то, что рисовал фламинго, — рассказывал Тарик. — Он просто свихнулся на этих фламинго. Целые альбомы, десятки картин маслом с изображениями этих птиц. Они у него стояли в воде, грелись на солнышке, взлетали на фоне закатного неба.

— Фламинго, ну надо же, — произнесла Лейла.

Она тоже сидела на полу у стены, не сводя глаз со здоровой ноги Тарика, согнутой в колене, и ей ужасно хотелось опять припасть к нему, обхватить за шею, снова и снова назвать по имени, прижаться к широкой груди, как давеча у калитки. Но она не смела. И так уже осрамилась дальше некуда.

Но хоть прикоснуться-то к нему можно, убедиться еще раз, что Тарик — настоящий, живой, не призрак и не выходец с того света?

— Точно, — подтвердил Тарик. — Фламинго. Когда талибы нашли картины, больше всего их разозлили длинные голые птичьи ноги, — продолжал он. — Они связали двоюродному брату ноги, всыпали палками по пяткам и сказали: либо ты придашь картинам приличный вид, либо мы их уничтожим. И несчастный художник взялся за кисть и пририсовал каждой птице штаны. Вот так на свет появились угодные исламу фламинго.

Лейла фыркнула, но постаралась сразу подавить смех. Ей было стыдно за свою щербатую улыбку, за желтые зубы, за распухшую губу, за ранние морщины. Неумытая, непричесанная — в каком виде она предстала перед Тариком?

— Но все-таки последним посмеялся он, художник. Штаны-то он намалевал акварельными красками. И когда талибы ушли, он просто смыл акварель.

Тарик улыбнулся — Лейла отметила про себя, что у него тоже нет переднего зуба, — и зачем-то посмотрел на свои руки.

— Точно.

На нем был паколь, тяжелые высокие ботинки и черный шерстяной свитер, заправленный в брюки. А ведь раньше он был куда веселее, не делал пальцы домиком, не повторял «точно». Неужели то, что он теперь взрослый человек, так пугает ее? И эти его неторопливые движения, эта утомленность... Да ведь ему целых двадцать пять лет! Высокий, гибкий, бородатый. Лицо обветренное, загорелое (и какое красивое!), руки покрыты мозолями, вены набухли. Лысеть начал. И карие глаза словно выцвели. Или, может, в комнате просто мало света?

Лейле вспомнилась мама Тарика, ее выгоревший парик, неторопливые манеры, мудрая улыбка. И его отец — с лукавыми глазами и неизменной шутливостью. Еще у калитки, захлебываясь слезами, Лейла поведала, какие вести дошли до нее о судьбе Тарика и его родителей. Он только головой покачал. И сейчас она желала знать, что с ними случилось на самом деле.

— Родители умерли, — печально произнес Тарик.

— Ой, извини. Мои соболезнования.

— Вот так. Не будем об этом. — Он вытащил из кармана сверток и протянул ей: — Держи. Это тебе от Алены с наилучшими пожеланиями.

Внутри оказался кусок сыра, обернутый в пластик.

— Алена. Красивое имя. — Лейла постаралась, чтобы голос не дрожал. — Твоя жена?

— Моя коза. — Он выжидательно улыбнулся: вспомнит или нет?

И Лейла вспомнила.

Ну конечно. Так звали дочку капитана, влюбленную в первого помощника, в том советском фильме, который они с Тариком смотрели в день окончательного вывода советских танков и военной техники из Кабула. На Тарике еще была смешная меховая шапка с ушами.

— Мне пришлось вбить в землю кол и привязать ее. И поставить вокруг изгородь. От волков. У подножия гор, где я живу, совсем рядом (и полукилометра не будет) лесок. Ели, пихты, немножко кедра. Вообще-то они из лесу носа не высовывают, волки-то. Но представь себе, пасется коза, блеет, охраны никакой... Искушение для хищников. Пришлось принимать меры.

  88