Особенно,... 
8 
— Мы можем поехать в провинцию, — предложила она. — Там я смогу найти работу.
— И что будешь делать?
— Может, найду работу в каком–нибудь доме. Я разговаривала об этом с людьми. Там всегда нужны слуги в домах. Можно поработать какое–то время, скопить денег. Возможно, потом открою какое–нибудь свое дело.
Я хмыкнул:
— Не смеши меня. Как ты собираешься это сделать? Ты же девушка. — Нечего и думать о таком.
— Смогу, — упорствовала она. — Я не намерена просидеть всю жизнь в этой вонючей дыре, Матье. Я не хочу здесь состарится и умереть. И я не желаю провести остаток жизни на коленях, скребя полы в чужом жилье. Я хочу посвятить несколько лет моей жизни тому, чтобы добиться чего–то для себя. Для нас, если угодно.
Над этим я задумался, но меня одолевали сомнения. Мне нравился Дувр. Преступная жизнь меня как–то извращенно возбуждала. Я даже нашел способы развлекаться без ведома Доминик. Вступил в шайку мальчишек, подобно мне занимавшихся темными делишками, чтобы прокормить себя. Им было от шести до восемнадцати–девятнадцати лет, некоторые жили прямо на улице, выбирая себе местечко, где можно отоспаться, и укрываясь чем придется, чтобы согреться. Их юные тела были устойчивы к холоду и болезням — людей здоровее я не знал за все свои 256 лет. Некоторые объединялись и снимали комнаты — подчас они жили в клетушке размером не больше тюремной камеры по восемь–девять человек. Других держали в более изысканных апартаментах мужчины постарше — забирали у них часть заработка, домогались их, когда хотелось: нож к горлу, рука обвивает талию, алчный рот прижимается к юной гладкой шее.
Вместе мы планировали крупные дела, иногда не получая из них никакой выгоды, — просто ради того, чтобы поразвлечься, ведь мы были молоды и склонны к безрассудствам. Мы угоняли шарабаны, укатывали из подвалов бочонки с пивом, досаждали ни в чем не повинным старушкам — так мы с такими же, как я, обычно проводили дни. Поскольку мои заработки начали расти, я сообразил, что могу оставлять часть денег себе, ничего не говоря Доминик, — эти деньги тратились на мое сексуальное высвобождение. Я старался не встречаться с одной и той же проституткой больше одного раза, но мне сложно было их запомнить, потому что когда в какой–нибудь лачуге я, нагой, вжимался в тело девушки, вонявшее потом и грязью, к которым примешивался тошнотворный запах дешевых духов, передо мной всегда стояло лицо Доминик, ее миндалевидные глаза, маленький нос, смуглая кожа, стройное тело с тонким шрамом на левом плече, который мне снова и снова хотелось ласкать языком. Для меня все эти девушки были Доминик, а я для них — просто парой лишних шиллингов, платой за скуку. Чудесная жизнь. Я был молод.
То были уличные девушки, они не берегли свою добродетель столь же решительно, как Доминик. Эти девушки, зачастую сестры или кузины моих преступных приятелей да и сами преступницы, завладевали моими помыслами на неделю, иногда на пару недель, но очень скоро наш союз распадался из–за потери интереса с моей стороны, и они быстро сходились с каким–нибудь другим парнем. Иногда я им платил, а иногда и нет — подчас, чтобы сэкономить, я притворялся, что от девушки без ума.
Мы всегда знали, что меня могут поймать. Нашу дальнейшую судьбу решил темный октябрьский вечер 1760 года. Я стоял на углу тихой улочки напротив Дома правосудия, выискивая подходящую жертву. Я заприметил его сразу — высокий пожилой джентльмен в черной шляпе, с великолепной дубовой тростью; он приостановился посреди улицы, похлопал себя по карманам, понял, что бумажник на месте, и, спокойно улыбнувшись, двинулся дальше. Я натянул поглубже кепку, осмотрелся, не следит ли кто, и медленно пошел за стариком.
Я осторожно ступал, примериваясь к его шагам, руки мои расслабленно болтались, как и у него, чтобы он не слышал, как я приближаюсь. Я сунул руку в его карман, мои пальцы сомкнулись вокруг пухлого кожаного бумажника, и я извлек его, не сбившись с шага. Едва рука моя вынырнула из кармана, я развернулся и размеренно зашагал в другую сторону, намереваясь уже вернуться домой, но тут до меня донесся чей–то крик.
Я обернулся и увидел, что старик стоит посреди улицы и в недоумении смотрит, как ко мне, размахивая руками, бежит какой–то мужчина. Я тоже вытаращился на него, недоумевая, за кем же он гонится, после чего вспомнил про бумажник и сообразил, что он, должно быть, заметил меня и решил выполнить свой так называемый гражданский долг. Я развернулся и бросился наутек, проклиная свое невезение, но ни на секунду не усомнился, что без труда смогу избавиться от этого здоровяка — пузо изрядно мешало ему при беге. Я припустил быстрее, мои длинные ноги резво скакали по булыжникам мостовой, а сам я пытался решить, в каком направлении лучше бежать. Я хотел добраться до рыночной площади, от которой, как я знал, расходилось в разные стороны пять улиц, и каждая, в свою очередь, разветвлялась на множество переулков. Там всегда было многолюдно, и я рассчитывал, что смогу без труда затеряться в толпе — одет я был точно так же, как любой другой уличный мальчишка. Но вечер выдался темный и я, к своему замешательству, понял, что сбился с верного пути; когда же через несколько мгновений сообразил, что бегу не туда, мне стало не по себе. Мужчина меня нагонял, крича, чтобы я остановился, и хотя вряд стоило на это рассчитывать, бросив взгляд через плечо, я увидел решимость у него на лице и, что еще хуже, палку в его руке; и тут мне впервые стало по–настоящему страшно. Прямо передо мной были два переулка, ведущие, как мне показалось, к Касл–стрит; один шел налево, второй — направо, я выбрал последний, и сразу испугался, поняв, что проулок становится все уже и уже, а слабый внутренний голос подтвердил, что впереди тупик, стена — слишком высокая, чтобы забраться, слишком крепкая, чтобы пробиться сквозь. Я повернулся и замер, а мужчина, свернув в проулок, тоже сообразил, что я загнан в угол, и остановился, пытаясь отдышаться.
8 
