Особенно,... 
25 
Либерти ловила каждое слово, ведь Арета рассказывала куда больше, чем можно было выудить из Дайан.
— А как ты думаешь, почему она все бросила и пошла в горничные? — спросила она.
— Бросила что? Ты о чем толкуешь-то, солнышко? — вздохнула Арета. — Насколько я слышала, она перебивалась с хлеба на воду, выступая во всяких кабаках. Думаю, что постоянный заработок, да еще жилье, казались ей очень даже неплохим вариантом. И за аренду платить не надо. Никаких тебе забот. И между прочим, она не горничная, а экономка, это разные вещи!
— Один черт, — буркнула Либерти.
— Нет, разница очень большая, — не согласилась Арета. — Она же не стоит на четвереньках и не надраивает ему сортир.
Либерти часто фантазировала на тему, кто был ее отец. До переезда к мистеру Даймонду у мамы перебывало много бой-френдов. Одного она хорошо запомнила: его звали Леон, он был высокий (мама тоже рослая), у него были музыкальные пальцы (у мамы тоже), и, как мама, он был певец. Либерти запомнилось, что он какое-то время жил у них и относился к ней, тогда пятилетней девчонке, как к своей дочери. Даже водил ее гулять в Центральный парк и в зоопарк, а самое памятное — как по субботам он усаживал ее рядом с собой и давал слушать свои любимые записи. Марвин Гей, Смоки Робинсон, «Темптей-шенс», Глэдис Найт. Она их обожала. К семи годам она уже знала всех великих исполнителей соула и, к восторгу взрослых, могла вполне прилично воспроизвести исполнение Дайаны Росс или Пэтти Лабель.
Иногда, и это был настоящий праздник, мама с Леоном брались петь дуэтом, и Либерти сидела и восхищалась: они были прекрасной парой и пели чудесно.
Леон прожил с ними года два, пока однажды ночью Либерти не проснулась от громкой ссоры, а наутро Леон собрал вещи и ушел.
Она помнила, что кожа у Леона была очень черной, и у мамы тоже. А у нее самой кожа светлая, какао с молоком, так что в конце концов она пришла к грустному заключению, что Леон не мог быть ее отцом. Это ее огорчило, но что поделаешь?
Еще ей запомнился день, незадолго до ее изгнания из особняка, когда мама поставила ее в ванной перед зеркалом и прочла лекцию о цвете кожи.
— Видишь это лицо в зеркале? — сурово спросила мама. — Это черное лицо, девочка. Ты меня слышишь?
— Да, мама, — ответила Либерти. Мамина напряженная интонация ее испугала.
— Мы живем в мире, где полно предрассудков, и черная кожа — основание для дискриминации. Лучше тебе сразу зарубить себе это на носу.
— Хорошо, мама, — прошептала она.
— Тогда скажи это вслух.
— Я черная.
— Правильно, и никогда — слышишь? — никогда об этом не забывай. Потому что, если ты с твоей светлой кожей и сможешь сойти за белую, правда все равно рано или поздно выплывет наружу.
— Да, мама.
— Ты умная девочка, ты можешь добиться всего, чего захочешь. Сделай так, чтобы твое происхождение не тянуло тебя назад.
— Хорошо, мама.
В тот день она осмелела — ведь она имела право знать.
— Мама, а мой папа был белый? — спросила она, затаив дыхание. Либерти не в первый раз задавала этот вопрос, но сейчас рассчитывала наконец получить ответ.
Дайан нахмурилась, закатила глаза и пробурчала, что это не имеет значения, что папы все равно с ними нет и никогда не было и что Либерти давно пора перестать задавать эти вопросы.
Отлично! Так и жить, что ли, в неведении? Это нечестно! Она имеет право знать, и сегодня, волей-неволей оказавшись в мамином доме, она твердо решила допытаться.
В конце концов, ей уже давно не двенадцать лет. Ей уже девятнадцать, и маме пора уяснить, что ей необходимо знать правду.
Глава 10
Эми с радостью предалась не свойственным для себя занятиям. Курила травку, глушила мартини с личи, выкрикивала непристойности трем парням-стриптизерам, заботливо приглашенным ее подругами — короче, отрывалась.
Обычно она была образцовая девочка, прилежная на работе, гордость своей великосветской семьи. Сегодня же, подстрекаемая своими живущими полной жизнью подругами, превратилась в распутницу. Сегодня она решила не оглядываться больше на своей печальный опыт и наконец дать себе волю.
Стриптизеры — это было нечто! Три мускулистых австралийца с выпуклыми мышцами бедер, похотливыми улыбками и животами, похожими на упаковку пива в банках, так отчетливо на них выпирали сплетения мышц. К восторгу девушек, они, не смущаясь, разделись догола. Пока один с пугающей откровенностью танцевал перед Эми, Тина щелкала цифровой камерой. Девчонки помирали со смеху.
25 
