121 
Мне было совершенно ясно, что с ним что-то происходит. Может быть, крыша едет, думал я. Но не знал, от чего. Лицо его выглядело нездоровым, набрякшим; в глазах мерцал явно ненормальный огонек. И что-то случилось с его походкой: иногда его как будто заносило влево. Я беспокоился за него. Потому что, несмотря на неприятие того, что он писал, его хулиганских методов борьбы за Нобеля, его стремление подцепить каждую встречающуюся на пути женщину я был привязан к нему. Он говорил со мной о моей книге, подбадривал меня, давал советы, предлагал взаймы деньги, хотя я знал, что он по уши в долгах и тратит огромные суммы на содержание своих пятерых жен и восьмерых или девятерых детей. Количество публикуемых им работ поражало меня, несмотря на все их недостатки. Он всегда печатал что-нибудь в одном из ежемесячных журналов, иногда в двух или трех; каждый год у него выходила книга в жанре публицистики по какой-нибудь «горячей», с точки зрения издателя, теме. Он редактировал обозрение и каждую неделю писал для него пространные эссе. Он работал и для кино. Зарабатывал огромные суммы, но постоянно был банкротом. Я знал, что он задолжал целое состояние. Не только потому, что брал в долг, но и потому что получал авансы под будущие книги. Я как-то заметил, что он рубит сук, на котором сидит, но он только нетерпеливо отмахнулся.
— У меня оставлен козырь про запас, — сказал он. — Большой роман почти закончен. Может быть, еще годик. И тогда я снова стану богатым. И — в Скандинавию за Нобелевской премией. Подумай о всех этих здоровенных блондинках, которых мы трахнем.
В поездку за Нобелевкой он всегда брал с собой и меня.
Самые ожесточенные схватки происходили у нас тогда, когда ему хотелось знать мое мнение о каком-нибудь его эссе о литературе в целом. И его бесила моя, теперь уже знакомая ему, фраза, что я всего лишь рассказчик.
— Это вы — художник, вдохновляемый свыше, — говорил ему я. — Интеллектуал, и ваши мозги могут извергать тонны всякой ахинеи, которой хватило бы на сотню курсов по современной литературе. Я — всего лишь взломщик сейфов. Я прикладываю ухо к стенке и слушаю, когда кулачки станут на место.
— Опять ты со своей херней про взламывание сейфов, — отвечал Осано. — Ты просто уходишь от разговора. У тебя есть мысли. Ты настоящий художник. Но тебе нравится представлять, что ты маг, фокусник, что ты можешь держать все под контролем, — то, о чем ты пишешь, свою жизнь в целом, что можешь обойти все ловушки. Вот как ты действуешь.
— Вы неправильно себе представляете, что значит быть магом, — сказал я ему. — Маг практикует магию. Только и всего.
— И ты думаешь, этого достаточно? — спросил Осано, и чуть грустно улыбнулся.
— Для меня — достаточно, — ответил я.
Осано кивнул.
— Знаешь, когда-то я был магом, ты ведь читал мою первую книгу. Сплошная магия, верно?
Я был рад, что мог с этим согласиться. Эта книга вызывала у меня симпатию.
— Чистая магия.
— Но этого было недостаточно, — сказал Осано. — Для меня.
Тем хуже для тебя, подумал я. Он, видимо, прочитал мои мысли, потому что сказал:
— Нет, совсем не так, как ты думаешь. Я просто не мог повторить это еще раз, потому что не хочу или, может быть, не могу. После той книги я перестал быть магом. Я превратился в писателя.
Я пожал плечами, с некоторой неприязнью, должно быть. Осано это заметил.
— И моя жизнь пошла кувырком, да ты и сам это видишь. Завидую тебе, как ты живешь. Не пьешь, не куришь, не бегаешь за бабами. Все взято под контроль. Ты просто пишешь, ездишь в Вегас играть, и изображаешь примерного отца и мужа. Но ты очень одноцветный маг, Мерлин. Ты очень безопасный маг. Спокойная жизнь, спокойные книги; ты заставил отчаяние исчезнуть.
Его раздражали такие разговоры. Он-то полагал, что попал в точку, не замечая, что несет чепуху. Но я не стал возражать, ведь получалось, что моя магия действует. Ведь это было все, что он видел и это меня устраивало. Он думал, что я способен управлять собственной жизнью, что я не страдаю, или не даю себе права страдать, что не мучаюсь от одиночества, которое бросает его самого от одной женщины к другой, к выпивке, к кокаину. Двух вещей он не мог понять. Что страдал он из-за того, что на самом-то деле сходил с ума. И второе, что в этом мире каждый испытывает страдания и одиночество, и никто не придает этому большого значения. Что в этом нет ничего особенного. Собственно говоря, и сама жизнь — ничего особенного, уж не говоря об этой его долбанной литературе.
121 
