78 
Расстояние между «ауди» и чирком несколько сократилось. Некоторое время Шунт держал выбранный темп, но затем вновь приотстал.
— Не нравится мне все это! Ох, не нравится! — зло прошипел он себе под нос.
— Думаешь, остальные от этого прутся? — отозвался Огурец. — Как бы не так! Я б уже давно бросил все к чертовой бабушке и смотался обратно. Задрало уже за какой-то малолеткой круги по бездорожью нарезать. От меня уже разит как от козла, я хочу мыться, жрать и спать, причем одновременно! А вместо этого выслушиваю вопли Косяка и мотаюсь как прокаженный по лесу. Я на такое не подписывался! Кстати, хорош тупить: еще немного, и мы точно потеряемся!
— Я тебе русским языком говорю: не хочу машину насиловать! Нам на ней еще в Москву возвращаться!
— А придется. Шунт, ну что ты, в самом деле! Ведь нормальный мужик, и сам все прекрасно понимаешь: если мы сейчас перед Косяком еще хоть чем-то провинимся, он в итоге на нас таких собак повесит, что перед Захарычем век не отмоемся. А я с ним связываться не хочу, мне только этих проблем недоставало! Так что не ломайся, дави на гашетку! Просто догони их и держись метрах в двадцати, только и всего!
Шунт заскрипел зубами и предпринял еще одну безнадежную попытку нагнать джип.
Что случилось дальше, не понял никто. То ли из-за усталости и бессонной ночи, то ли просто из-за спешки, Шунт не успел увернуться от торчащего прямо посреди дороги пенька. Чирок со своим клиренсом проскочил эту досадную помеху и не заметил, а «ауди» пробила пеньком поддон картера и была вынуждена остановиться. Не успели Шунт, Огурец, Бобер и Голяк выйти из машины и обсудить поломку, как впереди, совсем близко от них, раздался взрыв. Бобер не устоял на ногах и упал на четвереньки, Голяк успел ухватиться за крыло, пошатнулся, но не рухнул.
— Что это? — сдавленно прошептал Шунт, а затем, не сдерживаясь, в полный голос заорал. — Что это было, дери вашу мать?!
— Надо бы пойти посмотреть, — неуверенно предложил Огурец, явно не горя желанием стать добровольцем.
Внезапно Шунт завыл, схватился за голову и начал пинать ни в чем не повинную «ауди», из-под которой натекла уже приличная масляная лужа.
— Ненавижу! Всех ненавижу! Гады, сволочи! Все против меня!..
Поднявшись с земли и отряхнув колени от налипшей грязи, Бобер, ни слова не говоря, пошел вперед. Голяк растерянно посмотрел ему вслед, но, памятуя о разбитом носе, компанию составить не решился. Огурец же, смачно сплюнув себе под ноги, двинулся за Бобром.
Через минуту перед ними предстало жуткое зрелище. Чирка больше не существовало, горящий остов джипа валялся на крыше неподалеку от дороги. Жар был настолько сильным, что Бобер и Огурец застыли метрах в тридцати от пылающей машины, не имея никакой возможности помочь попавшим в беду товарищам. Впрочем, спасать уже было некого, разве что в метафизическом плане — молитвой за упокой души.
— Вот это да! Как же их угораздило-то? — наконец разлепил губы Огурец, не в силах принять мысль о том, что бригада в одночасье лишилась половины бойцов, включая Косяка.
— Полагаю, напоролись на мину, — пожал плечами Бобер, в глазах которого плескалась пугающая чернота.
— Но как? Они тут что, прямо по дороге разбросаны, мины эти?
— Насчет дороги — вряд ли. Косяк же с колеи съехал и в лес поперся, вон его следы виднеются! Вот и напоролся на привет из прошлого.
— Но за каким хером его туда понесло? — изумился Огурец.
— Лужу видишь?
— Да это не лужа, а целое озеро!
— Косяк, видимо, думал так же. И сообразил, что если он здесь и проедет, то «ауди» застрянет стопроцентно — к гадалке не ходи. Вот и решил рвануть в объезд…
— Слушай, получается, если бы Шунт не отстал, мы бы сейчас рядом с ними жарились?
— Ага, — равнодушно кивнул Бобер и, развернувшись, пошел обратно.
— Постой! Но как же?..
Огурец неловко взмахнул руками, так и не в силах сформулировать свою мысль. Но Бобер не оглянулся. Дошел до «ауди», где его боязливо окликнул Голяк:
— Ну, что там?
— Все кончено, — не сбавляя шага, бросил Бобер.
— То есть? — растерялся Голяк, но ему уже никто не ответил.
Бобер и сам себе объяснить не мог, что же с ним такое творится. Но при виде заживо сгоревших подельников он вдруг остро понял, что вот это и есть финал его затянувшейся пьесы. Пьесы, в которой он изо дня в день играл навязанную ему роль, чувствуя, как все глубже и глубже проваливается в трясину, из которой нет спасения. И ни жалости, ни страха не испытывал, лишь полное отупение. Напрасно он сам себе повторял: «Люди погибли…» — в надежде вызвать хоть какую-то реакцию. Бесполезно. Очерствела душа, даже обычные человеческие эмоции стали для нее недоступны.
78 
