Особенно,... 
56 
Я вспомнил про билет в кино. Деньги не отдал. Забыл. Светка не напомнила. Стыд уколол прямо в сердце. Внутренне пообещал себе отдать с прибавкой. С конфетами.
Лаевская тронула картуз, вроде вещь в музее:
— Крепко я переживаю за Зуселя без Малки. И за Довида. И за хлопчиков. Наметила поехать проведать. В воскресенье. Может, вместе? Хлопчики обрадуются. Вы для них большой человек. В форме. С пистолетом. Ёся у вас. Братик их родной. А Любочка когда возвращается? Я за ней соскучилась. И за Ганнусей. Зачем вы ее отправили от себя, не понимаю. Ей ваше внимание надо, а не воздух с питанием. Но вы про внимание не учитываете. Это и Лилечка отмечала.
Все это Лаевская говорила спиной ко мне. Как артистка на сцене. И сцена раполагалась в районе зуселевого картуза.
Я решительно сказал:
— Во-первых, повернитесь ко мне лицом, гражданка Лаевская.
Не повернулась. Дернула плечом.
— Во-вторых, я вам не баба-сплетница, которой вы нанялись подштанники кроить.
Лаевская засмеялась.
Так со смехом ко мне и повернулась:
— Да, права Лилечка, ляпнуть вы можете. Обсмеешься. — И тут же прошипела: — Досмеялась.
Я такого терпеть не мог. Не мог — и баста.
— Я вас сейчас пожалею. Вы не в себе. Вы много в жизни пережили. Даже больше, чем некоторые. Возможно, вы себе что-то придумали с неясными намерениями. Оставляю вас и вашу совесть в покое. Приходите в себя. Поправляйтесь. Я в отличие от вас — человек прежде всего. А потом сотрудник органов.
Уходил я под ее смех.
На данном этапе я потерпел поражение. Мое гуманное отношение Лаевской до задницы. Она будет гнуть свою линию до упора. Но где упор — вопрос.
В своих мыслях я углубился настолько, что не заметил дороги.
Ноги принесли меня на улицу Клары Цеткин, к дому Лилии Воробейчик. То есть Евы Воробейчик.
Она, не обращая внимания на рабочее время, стояла возле калитки во всей своей красе и беседовала с Хробаком. Видно, прощались. У всех на виду. Увидели меня, но нарочно отвернулись.
Я прошел метров сто до поворота. Укрылся за деревьями. Когда Хробак убрался своим путем, а Евка стукнула калиткой, направился задами к ее дому.
В комнате мы оказались одновременно с Евкой. Я — через раскрытое окно, она — через дверь.
— Ну, Ева, здравствуй. — Я перешел сгоряча на «ты». — Почему не здороваешься?
Евка испугалась. Но сохранила показную гордость. Сказала с вызовом:
— Мало вам на работе выговор сделали, так теперь совсем прогонят!
— Садись, Евочка. Почему не на работе? Конвейер идет, а тебя нету. С хахалем прохлаждаешься в рабочее время.
— Уволилась. Временно не работаю. И не с хахалем, а с женихом. У нас свадьба через две недели.
— Твой жених в курсе, что ты с сионистами якшаешься? С Зуселем Табачником, например. Возишь его на себе в Остер. Грозишься Довиду, чтоб Зуселя хранил как зеницу ока.
Евка опустила руки. Вид у нее поубавился.
— Причем тут сионисты? Меня Лаевская попросила Зуселя в Остер отвезти.
— Ну-ну. А что ты беременная была от кого неизвестно, жених знает? Или ты ему девушкой предстала?
Евка села на диван, но от поспешности неудобно. Салфетка с подставки на спинке свалилась.
И ей на голову. Евка салфетку стала смахивать, зацепила сережку.
Закричала:
— Ухо порвала!
Я посмотрел — ничего. Капелька крови.
— Не паникуй, Евочка, до свадьбы заживет. Фатой закроешься. Никто не заметит.
Евка забилась в угол и поджала под себя ноги. Колени у нее были круглые.
Евка очухалась и спокойно сказала:
— Я не в том возрасте, чтоб девушкой притворяться.
Но я понял, что прошлая беременность для нее — камень. И мне надо этот камень хорошо кинуть. Попаду — мне польза. А мимо — зацепить Евку больше нечем. А через нее — Лаевскую.
Евка сидела уже привольно и платье на коленки не натянула. Красиво устроила ноги в красных туфлях на каблучках.
— А тебе, Ева, привет из Остра. От семейства Файды Мирона Шаевича. Сима Захаровна меня обедом кормила. Про тебя много рассказывали. Вспоминали.
Ева махнула рукой.
— Ну что они вам могли такого рассказать, когда они сами по уши в говне. И Сима. И Мирон. Я их как облупленных знаю со всех сторон.
— Хорошие люди. Напрасно ты их поливаешь. И сынок их хороший хлопец. Суня.
56 
