102 
«…Кроме того, я консультирую студентов факультета Прогрессивного земледелия, поскольку уже многие годы посвящаю себя… А в свободные часы (свободные часы, а?!?!) люблю играть на валторне и ухаживать за моими фантастическими йоркширами, Эмилио и Кнопкой…»
После Чарли у нее никого не было. Перепихиваться с кем-то — у себя дома или вне его, — когда в гостиной угасает полуживая мать, — это представлялось ей непристойным. Не говоря уж о том, что дневные часы, потраченные на стряпню, уборку, пишущую машинку, лепку и возню с Маминым дерьмом, как-то не пробуждали в ней сладострастных желаний, с которыми она могла бы выйти на улицы города. Большая часть латиноамериканцев ее лет, достойных того, чтобы встречаться с ними, из района, в котором она жила, уехали, оставив после себя лишь бандюганов, пропойц и до жути застенчивых богобоязненных придурков, несказанно ее раздражавших.
Реджи объявился в самое подходящее время. Он источал интерес к ней, мужской интерес, нормальный мужской интерес. И не имел отношения к ее району, а это означало, что разговаривать о нем ей больше никогда не придется. Через три недели после знакомства с ним она переселилась в его стоявший посреди Западного Лос-Анджелеса домик на две семьи, а через девять вышла за Реджи замуж.
Теперь-то она понимала, что ничего, по сути дела, занимательного сказать ей Реджи не мог, ему требовалось только одно — спать с ней. На его месте мог оказаться и какой-нибудь коммивояжер. Или живописец. Реджи был для Глории всего лишь еще одним знакомым — и никем больше.
После первого их совокупления Глория ушла, пока он принимал душ, на кухню, из которой Реджи услышать ее не мог, и разрыдалась от облегчения.
Однако, когда эйфория новых для нее прикосновений миновала, удовольствие, которое она получала от секса, стало оскудевать и распадаться. Противоположность стилей. Кончить ей удавалось лишь в полной темноте. И она настаивала на отсутствии света, что Реджи злило страшно. Дабы обойти это правило, он иногда принимался целовать ее в шею, пока она читала, надеясь, что Глория забудет выключить прикроватную лампу. Однако она не забывала, никогда.
С течением времени Глория начала воспринимать секс как уход в себя. Когда Реджи жаловался, что ее пассивность лишает его необходимого настроя, Глория не отвечала, поскольку понимала: так оно и есть. Она не верила ему до конца, и неверие это лишь усиливалось, пока их супружество приобретало окончательность очертаний.
Ну и его неспособность умолкнуть тоже делу не помогала. Посреди акта любви Реджи стискивал ее ягодицы и говорил что-нибудь вроде: «Твой зад так и просится в музей». Или, зарывшись лицом в ее груди, сообщал: «Твои титьки пахнут, как помидоры». И так далее и тому подобное, потоплявшее ее в откровенных банальностях. А под конец начинал вопить: «Ох! да! жарь! черт! да!» И это мешало ей так сильно, что в худшие из ночей она судорожно сжималась, неспособная продолжать.
В конце концов она решила, что с нее хватит, и оборвала его посреди очередного метафорического высказывания.
«Твоя дырка, как раскаленная печь, которая…»
«Реджи».
«Что?»
«Ты не даешь мне сосредоточиться».
Он не ответил. Однако, кончив, сполз с нее и сообщил: «Не знал, что для этого требуется такая уж сосредоточенность».
«Мне требуется».
Он встал, пошел к двери и резко — словно ему выплеснули в лицо бокал вина — остановился на полпути. «Я что-то не так сказал?»
Это случилось уже под самый конец.
А сегодня она удивила себя. Забыла обо всем на свете после первого же поцелуя Карлоса. Шезлонг страшно мешал ему. Карлос все повторял: «осторожнее», или «чтоб тебя», или «тьфу», пока она не сказала: «Его здесь нет, нет здесь шезлонга». Один раз он заехал шезлонгом по стене, выщербив штукатурку. «Они не заметят», — и Глория сунула ему в рот свою грудь.
Позволить себе какую-то там сдержанность она не могла. Она сдерживалась всю жизнь и не видела теперь смысла в том, чтобы вести себя, как монашенка.
Нынче ночью она вела себя отнюдь не по-монашески.
Глория улыбнулась во весь рот, поерзала: там немного саднило. Они же не были готовы. Организм ее не был готов. «Ладно ладно ЛАДНО, — говорил организм, — но ты ведь нас НЕ ПРЕДУПРЕДИЛА». Впрочем, когда Карлос протиснулся в нее и толчок пошел за толчком, готовности в организме было уже хоть отбавляй.
Нет, он был с ней нежен. И руки у него оказались совсем не такими, какими мог обладать человек, провозившийся всю жизнь с деревом и гвоздями. Он же управляющий, напомнила себе Глория. Годы назад его кожа, быть может, и была дубленой. Ну так и хорошо, что он достался ей теперь, а не тогда. Она нуждалась в нежности. Хотя представить его в каске, в поясе для инструментов, с молотком, закрепленным в петле на штанах, с закатанными по локоть рукавами рубашки…
102 
