173 
— Я могу поставить вас в приемный покой, — говорит она, поглядывая в расписание. — Заполнять документацию вам не позволят, зато вы могли бы усаживать пациентов в кресла-каталки и отвозить их в палаты. — Она постукивает карандашом по столу. — И еще можно возить тележку с книгами…
Я понимаю, что ни одно из этих предложений не позволит мне находиться там, где я хочу.
— У меня есть просьба, — перебиваю ее я. — Я хотела бы работать возле доктора Прескотта, кардиохирурга.
— О, кто же не любит доктора Прескотта! — смеется она. — Ох уж эти глаза! Ему посвящена половина граффити в туалете волонтеров. Все хотят быть рядом с доктором Прескоттом.
— Вы не понимаете, — говорю я. — Он мой муж.
— Гм, действительно, — заглянув в анкету, кивает Хэрриет.
Я облизываю губы и наклоняюсь к столу. Я отчаянно молюсь о том, чтобы в этой войне между мной и Николасом не пострадали другие люди. Потом я улыбаюсь и начинаю врать так, как не врала ни разу в жизни.
— Понимаете, — начинаю я, — он ужасно загружен на работе. Мы практически не видимся. — Я заговорщически подмигиваю Хэрриет. — Вот я и решила преподнести ему сюрприз к годовщине нашей свадьбы. То есть я хочу быть поближе к нему и все такое. Я подумала, что если я стану его личным волонтером и смогу ему помогать, то он будет намного счастливее. От этого он и оперировать будет лучше, и в итоге все только выиграют.
— Как романтично! — вздыхает Хэрриет. — Вот было бы здорово, если бы жены остальных врачей тоже пришли в больницу и стали волонтерами.
Я пристально смотрю на нее и думаю о том, что никогда не была своей в кругу этих самых жен. Впрочем, сегодня я готова пообещать Хэрриет Майлс луну с неба.
— Я попробую их уговорить, — заявляю я.
Хэрриет улыбается, и ее глаза теплеют.
— Ах, как бы мне хотелось по уши в кого-нибудь втрескаться, — вздыхает она и придвигает к себе телефон, чтобы набрать внутренний номер. — Давайте посмотрим, что тут можно сделать.
***
Астрид находит меня в саду. Я сижу под персиковым деревом и рисую.
— Что это? — спрашивает она.
— Сама не знаю, — отвечаю я.
Пока это лишь россыпь прямых и изогнутых линий. Постепенно из них вырисуется нечто знакомое и узнаваемое. Я рисую, потому что меня это успокаивает. Николас меня сегодня не замечал. Он не увидел меня, когда я помогла перевезти одного из его пациентов из реанимации в палату. Он не смотрел на меня во время обхода, когда я носила за ним папку с историями болезней. Он не оглянулся даже тогда, когда я встала позади него в очередь в кафетерии. Он узнал меня, только войдя в палату пациента, которому на следующий день предстояла операция, и то только потому, что столкнулся со мной, когда я несла к тумбочке кувшин с водой.
— Простите, бога ради! — воскликнул он, глядя на мой мокрый бледно-розовый форменный халат.
Он перевел взгляд на мое лицо. Я думала, он сейчас развернется и демонстративно выйдет, но Николас только приподнял брови и рассмеялся.
— Иногда я просто рисую, — отвечаю я Астрид, надеясь, что ее удовлетворит такое объяснение.
— Иногда я просто фотографирую, — вторит мне она.
Она прислоняется к стволу дерева и поднимает лицо к небу. Я смотрю на ее решительный подбородок, на волну серебряных волос. Мужество окружает ее подобно аромату дорогих духов. Мне кажется, она способна добиться любой поставленной перед собой цели.
— Жаль, что в нашей семье никогда не было художников, — задумчиво говорит она. — Я всегда чувствовала себя обязанной кому-то передать свои таланты. Ну хотя бы талант к фотографии. — Она открывает глаза и улыбается мне. — Я пыталась научить Николаса, но это был какой-то кошмар. Он так и не понял, что такое диафрагма, и в итоге все его снимки были передержаны. Способностей ему не занимать, но он напрочь лишен терпения.
— Моя мама в юности рисовала, — вырвалось у меня.
Я замираю, и моя рука повисает в нескольких дюймах над рисунком. Мое первое добровольное признание. Астрид делает шаг ко мне. Она тоже понимает, что эта первая брешь в моей броне открывает ей путь внутрь крепости.
— Она очень хорошо рисовала, — стараясь говорить как можно небрежнее, продолжаю я, вспоминая фрески с лошадьми на потолке в Чикаго, а потом и в Каролине. — Но вместо того, чтобы стать художницей, она вообразила себя писательницей.
Я снова начинаю беспокойно водить карандашом по чистой странице. Не отваживаясь поднять глаза на Астрид, я рассказываю ей о себе. Я рассказываю ей правду. Я так отчетливо слышу запах маркера в своей крохотной ручонке и чувствую обвившие мои щиколотки мамины пальцы. Мы снова лежим на столе, прижавшись друг к другу, любуясь нашими свободолюбивыми скакунами, и я чувствую тепло ее тела. Я помню свою непоколебимую уверенность в том, что мама будет со мной и завтра, и послезавтра, и вообще всегда.
173 
