Возникает такой момент, когда ты стоишь на обрыве неоспоримых доказательств, смотришь на противоположную сторону и просто делаешь шаг. Иначе ты никуда не попадешь. Я смотрел на Шэя и, кажется, впервые в жизни видел не того, кем он был, а того, кем он мог быть.
Как будто ощутив на себе мой взгляд, он вдруг заворочался. Открылся только один глаз – второй слишком распух.
– Отче, – прошептал он еще слабым после анестезии голосом, – где я?
– Тебя ранили, Шэй. Но все будет хорошо.
Офицер не сводил с нас глаз.
– Вы не могли бы оставить нас наедине? Мне бы хотелось помолиться с ним вместе.
Офицер колебался – и правильно делал: что это за клирик, который стесняется молиться на людях? Но все же пожал плечами и сказал:
– Пожалуй, священник никаких штук выделывать не станет. У вас босс покруче, чем у меня.
Люди всегда наделяют Бога человеческими чертами – чертами босса, спасителя жизней, судьи, отца. Но никто не представляет его осужденным убийцей. Но если отбросить физические границы тела – а именно это пришлось сделать всем апостолам после акта воскрешения, – возможным станет все, что угодно.
Как только офицер удалился, Шэй скорчился от боли.
– Лицо… – Он попробовал поднять руку, чтобы коснуться бинтов, но не смог из-за наручников. В отчаянии он потянул сильнее.
– Шэй, – твердо сказал ему я, – не нужно.
– Мне больно. Мне нужны лекарства…
– Тебя уже и так накачали лекарствами, – заверил я. – У нас есть всего несколько минут, прежде чем вернется офицер, а обсудить нужно многое.
– Я не хочу ничего обсуждать.
Проигнорировав его заявление, я подался вперед.
– Скажи мне, – прошептал я, – скажи мне, кто ты.
Робкая надежда осветила глаза Шэя. Он, наверное, и не рассчитывал, что его провозгласят Богом. Не двигаясь с места, он смерил меня долгим, пристальным взглядом.
– А ты скажи мне, кто ты.
Католическая церковь разделяла ложь на обман свершения и обман опущения. Первое означало откровенную неправду, второе – недомолвку. И то, и другое считалось грехом.
Я лгал ему с первого момента нашего знакомства. Шэй надеялся, что я помогу ему отдать его сердце, но даже не догадывался, как порочно мое. Неужели я ожидал, что Он откроется мне, если сам я Ему не открылся?
– Ты прав, – тихо произнес я. – Я не все тебе рассказал… Я не говорил, кем я был до того, как стать священником.
– Дай-ка угадаю… Семинаристом?
– Я учился в университете. На математика. Я даже не ходил в церковь, пока не поработал присяжным.
– Каким еще присяжным?
– Одним из тех, что приговорили тебя к смерти, Шэй.
Он молча смотрел на меня, наверное, с минуту, а потом отвернулся и отрывисто рявкнул:
– Убирайся!
– Шэй…
– Пошел нах… отсюда! – Он остервенело потянул руку, так что кожа на запястье побагровела. Звук, исторгшийся из него, был бессловесен, первобытен; таким шумом полнился мир, прежде чем в нем воцарился порядок.
В палату вбежала медсестра в сопровождении двух офицеров.
– Что произошло?
Шэй продолжал метаться, дергая головой из стороны в сторону Марля у него на носу окрасилась свежей кровью.
Медсестра нажала кнопку в изголовье кровати – и в палату в одночасье сбежалось множество людей. Врач велел немедленно снять «эти чертовы наручники», но, как только приказ был исполнен, Шэй принялся бить все, что попадалось под руку. Санитарка сделала ему укол.
– Уведите его! – скомандовал кто-то, и другой санитар потащил меня к выходу. Оглянувшись напоследок, я увидел, как Шэй, словно лишившись всех костей в своем теле, ускользает из рук людей, которые так искренне хотели ему помочь.
Джун
Клэр голая стояла перед высоким, в человеческий рост, зеркалом. Грудь ее пересекали черные ленты, напоминая шнуровку футбольного мяча. Развязав узелок, она стала вытаскивать ленты, и грудь ее вскоре разделилась надвое. Затем она расстегнула маленький медный крючок на ребрах – и я увидела ее сердце.
Билось оно уверенно, сильно: явный знак, что это чужое сердце. Клэр стала выковыривать орган разливной ложкой, пытаясь отрезать его от вен и артерий. Щеки у нее побледнели, глаза загорелись, как в агонии, но ей удалось-таки высвободить кровавую безобразную массу и вложить ее в мою руку. «Забери», – велела она.