7 
– Да кто ты такой? – взвыл Шон. – Покажись, прах тебя побери!
– Прах меня и так поберет, – откликнулся голос. – А показаться я не могу. Облика у меня нет. Я – твой Совесть.
– Врешь. Совесть я пропил в день, когда мне стукнуло тринадцать.
– Тогда ты меня пропил в первый раз, – обвиняющим тоном заявил голос. – Последний – когда тебе исполнилось сорок три. А всего за эти годы ты пропивал, проигрывал в карты, топил в реке, душил, закапывал, травил и умерщвлял меня десятками иных способов четыреста тридцать семь раз.
– Живучий же ты гад, – заметил Шон.
– Еще бы, – мрачно отозвался голос. – Я же не чей-нибудь, а великого героя Шона А'Фейри. Знаменитой на все Запустенье Рыжей Погибели. Еще бы мне не быть живучим.
– А что ж ты молчал до сих пор?
– А ты хоть раз дал мне заговорить? – возмутился Совесть. – За всю жизнь ты не совершил ни одного совестливого поступка.
– Как же! – обиделся Шон. – Не далее как неделю назад я по пьяни подарил одной шлюхе кошель с десятью золотыми!
– И это ты называешь совестливым поступком?! – Если бы Совесть все-таки имел телесный облик, то этому облику сейчас угрожала серьезная опасность лопнуть от возмущения. – Да ты… ты…
– Теперь я понимаю, почему после двух кувшинов меня всегда тянуло стать проповедником, – проворчал Шон. – Не иначе как твое влияние.
– Одно меня радует, – заявил Совесть. – Я от тебя наконец избавился.
– Это почему же?
– Да потому, – завопил Совесть, – что у покойников нету совести. А ты покойник, покойник, покойник, покойник…
Судя по интонации вопля, если Совесть и сожалел о чем-то, так это о невозможности сплясать на Шоковых останках что-нибудь зажигательное.
– Ктрегуруп, – выдал Шон одно из своих любимых ругательств, которое в переводе с современного драконьего означало: “Три тысячи необычайно крупных клопов-вонючек, сдохших примерно неделю назад”.
– Если я покойник, то что “это”?
– Твое тело, баран.
– А я?
– А ты, – медленно, смакуя каждое слово, произнес Совесть, – просто ничтожный, жалкий, никому не нужный призрак. И я страшно рад, что из всех наложенных на тебя проклятий великие боги решили остановиться именно на проклятии Федыркжчинса!
– Какое, какое проклятье? – переспросил Шон.
– Федыркжчинса, – повторил Совесть. – Того самого старого, больного, несчастного дракона, которого ты со сворой тебе подобных убил в самом начале своей карьеры за пригоршню, о нет, даже не золота – серебра!
– Ты хочешь сказать, – взвыл Шон, который наконец вспомнил старого дракона, равно как и сумму, доставшуюся ему после дележа сокровищницы, – что я обречен леший знает на что из-за тридцати сребреников? Да на это даже бога приличного не купишь!
– Именно, – сказал Совесть и исчез. Некоторое время Шон тупо вслушивался в окружающую тишину.
– Старый навозный жук, – выругался он после продолжительного молчания. – По справедливости ты должен был быть на моем месте. Ведь это ты, мой Совесть, должен был за все отвечать!
Однако Совесть Шона уже не интересовался мнением своего бывшего хозяина. Он был далеко-далеко, в том заманчивом раю, куда попадают Совести всех подонков, мерзавцев, прелюбодеев и прочего неприятного в общении люда и нелюда. Учитывая те муки, которые Совесть снес за время жизни Шона, его в этом раю должны были как минимум канонизировать.
Шон посидел еще немного, прислушиваясь, не пожелает ли еще кто-нибудь сбежать с затонувшего корабля, но остальные чувства либо еще не обрели столь ярко выраженную индивидуальность, либо предпочли удалиться молча.
Мысли, которые заходили навестить Шона в сей скорбный час, были сплошь мерзкие и гадостные. То есть те, которые может навеять вид собственного обезглавленного тела. В конце концов Рыжей Погибели это надоело, и он решил, что было бы совсем неплохо похоронить себя.
Хотя при жизни Шон никогда бы не называл в числе своих загробных занятий рытье могилы самому себе, справился он с этим довольно быстро. Могилу он выкопал глубокую и, как решил Шон, вполне уютную. Поверх своих бренных останков он насыпал величественный холм, вершину которого увенчал мечом, после чего отошел полюбоваться на дело рук своих. Получилось – неплохо.
Но, чем больше Шон смотрел на свою могилу, тем больше грызло его какое-то смутное беспокойство. Что-то во всем этом было неправильно.
В конце концов Шон оглянулся по сторонам, вздохнул, выдернул меч из холма и повесил его на спину, точь-в-точь как он это делал при жизни. Стороннему наблюдателю, если бы таковой присутствовал, показалось бы, что меч повис в воздухе.
7 
