Особенно,... 
22 
– Стоп, – говорю, – а другой карты у вас нет? Более приближеннюй к рельефу местности? Типа двухверстки.
– Эта карта, – поп говорит, – самая лучшая во всем замке.
Да, думаю, топография у них тут явно не на высоте.
– Ладно. Но тогда мне к этой карте еще и проводника нужно. Переводчика. Чтобы он всю эту живопись к местности привязывал. А то ведь у вас, наверно, не один холмик с тремя кустиками. Их бин хир ляйдэр нихт бэкант[7].
Сказал и тут же язык прикусил. Только вот поздно уже было.
– Все, что надо, я могу показать лучше любого в Замке! – заявила Кара.
Я на Иллирия кошусь – дочь хозяина как-никак, а он кивает.
– Да, – говорит, – лучше Кары окрестности замка мало кто знает.
Посмотрел я на нее тоскливо, вздохнул. А что тут сделаешь? Назвался шампиньоном…
– Ладно, – говорю, – не-рядовая Карален. Слушай приказ. Выяснить у священника координаты, переодеться в полевую форму и через пять минут быть у машины? Ясно?
– Нет, – отвечает. – Мне не ясно, что такое «ко-ордаты», «полевая форма» и сколько это – «пять минут»?
– Отвечаю по порядку: координаты – расположение нужных нам мест на карте, полевая форма – одежда, которую не жалко изорвать в бою, а пять минут – как можно быстрее. Ферштейн?
– Теперь да, – отвечает. – А что такое верштайн?
– А вот немецким, – говорю, – мы как-нибудь в другой раз займемся, – и чуть ли не бегом за дверь.
Добежал до «Доджа», сел, дух наконец перевел. Ну, думаю, ох и влип же ты, Малахов, с этой рыжей штучкой. Познакомился, называется, с аристократкой. Навязалась в напарники, то есть, тьфу, в напарницы. Тоже мне – стрелок-радистка.
Ладно. Вылез, походил вокруг, протекторы попинал. Только обернулся, а рыжая уже тут как тут. Вырядилась в свою вчерашнюю кожанку и сетку проволочную натянуть не забыла. Смотрю я на нее и сатанею потихоньку.
– Это, – спрашиваю, – форма полевая?
Рыжая носик гордо вздернула, и от этого еще смешнее стала выглядеть.
– Это, – отвечает, – моя боевая форма.
– Что боевая, это я вижу. Дыр, как будто с трех убитых уже сдирали. В общем так, – говорю, – феодалочка, хочешь на себе блох разводить – дело твое, но металлолом этот сними и спрячь подальше и поглубже. А еще лучше – в керосин окуни, пусть хоть ржавчина отстанет.
Кара снова вспыхнула, но промолчала. Стянула кольчужку, бросила в кузов и сама через борт махнула. Я сел, мотор завел.
– Садись рядом на сиденье, – говорю, – чего трястись-то.
– А мне, – отвечает – отсюда лучше видно.
– Ну, как хочешь. Хоть уцепись за что-то.
– Я, – заявляет рыжая, – с трех лет в седле.
– Так то в седле, – говорю. – А ты в кузове.
Стоит. Как хочешь, думаю, не говори, что не предупреждал. Выжал сцепление, газанул – «Додж» с места рванул, только земля из-под колес брызнула. Ну и, само собой, грохот в кузове. Проехал мост, оглянулся назад – рыжая из-под брезента выбирается, за плечо держится и шипит сквозь зубы.
– Ну как, – спрашиваю, – может, все-таки сядешь на сиденье?
Рыжая меня взглядом ожгла, словно кипяток плеснула. Перебралась на сиденье, устроилась и молчит.
– Ау. А дорогу кто будет показывать, Пушкин или Сусанин?
– Прямо, – говорит, – а затем направо.
– Ну вот, так бы сразу и сказала. Гэрадаус унд дан нах рехтс.
Нет, надо с этими немецкими словечками заканчивать. А то сыплются они из меня к месту и не к месту. Вон как рыжая на меня возмущенно косится глазищами своими желтыми. Глаза у нее, как два прожектора, так и прожигают насквозь. Дымиться, наверно, скоро начну от этих взглядов.
Помню, у нас в разведроте один парень в медсанбат на пару дней угодил с касательным ранением, а на столе письмо недописанное осталось. Адрес он нацарапал, а само письмо так и не начал – два дня думал, чего б такое написать, и додумался – пулю плечом поймал. Ну а мы после поиска гурьбой ввалились, красные от мороза и наркомовских – и давай за него дописывать. Еще края на коптилке обуглили и начали: «Дорогая Катя. Пишу я тебе из горящего танка».
И пошло-поехало. Каждый норовит свое вставить.
«Глаза ваши горят в ночи, как две осветительные ракеты. Вы прекрасней, чем залп „катюш“. Каждый раз, когда я сжимаю пальцами горло очередного фашистского гада, я думаю только о вас…» и так далее.
Всю страницу подобной чушью измарали. Вспоминать стыдно.
И вдруг капитан заходит. Сел, начал читать, а мы стоим вокруг и трезвеем потихоньку. Ну, думаем, ой, что сейчас будет. Во-оздух! Хоть под нары ныряй!
22 
