166 
– Ты займешься с тем… со шнобелем, а я этого обучу. – Растя восторженность в краешках глаз, он без устали ласкал меня взором.
И звонко заголосил:
– Равняйсь! Смирна! Шагом марш! И рэз, и рэз, и рэз, два, три… Нога параллельна плоскости плаца!
Рота почетного караула плакала бы по ночам в подушку от зависти, если б увидела мой чеканный шаг.
Оценив, как я отсобачил шесть кружков, помначкар решил дать волю душе.
– Равнение вверх!
Я вскинул лицо на серую хмарь, закрыв глаза и слушая буханье крови в тесном, набрякшем нездоровой горечью теле.
– Равнение вниз!
А теперь подбородком в шинель, в крючок, до боли, и шагать, шагать, шагать…
– Равнение… назад!
И назад, с затекшей шеей.
– Равнение вперед!
У-фф. Пришли.
Степан оказался без особой фантазии. Он долго и нудно гонял нашего Пыжикова по плацу, разместив у него перед грудью автомат и призвав нашего актера расстараться доставать его сапогом, и каждый раз чуть качал автоматом вверх, когда старательный Пыжиков вот уже было достигал нужного подъема ноги.
В результате Пыжиков три раза грохнулся навзничь на асфальт, и часовые пару раз скупо улыбнулись.
На этом нас и спровадили в камеру, предварительно обыскав и отобрав все необходимое.
…Мы давно уже люди. И все уже простили и забыли. Если было что. Все скостили и подвели нужный итог. Сдали в архив. Все хорошо и местами нормально. И как-то даже не вспоминается.
Вот только раза два, когда осень и холодно, когда дует в комнатах и диван трет щеку, когда сам не поймешь, хоть и нечего думать – откуда? – в душу заходит цепная изголодавшаяся тоска, царапая старую память, когда вдруг протекает писками, шорохами, скрипами тишина, и мурашки толпами бегут по телу, и щекотка выступающего пота в каждой складке, и сквозь осень и мрак встает опять черное мягкое марево, и фигуры-тени в потоках тусклого света, и тонкий звяк подковок по коридору и по душе: туда и обратно и входит вся разом, огромная и мощная, вползает пустая неподвижность, растирая по нарам все до капли и крохи, кроме усталости и страха, – и тогда мне ничего и никогда не надо от жизни.
Хоть и не вспоминается. Это правда.
Бр-р-р. Нам не повезло. Зацепили во второй половине дня – дознаватели уже по домам расползлись, в часть никто звонить не будет, из части, на ночь глядя, тоже охотников ехать нет – значит, куковать до утра. От такой радужной перспективы я перестал улыбаться и дышал через раз. Но глубоко и размеренно.
– Я говорю: «Р-раз!» – и вас уже нет в коридоре – поставил задачу очередной амбал, распахнув двери камеры.
Только он открыл рот – Пыжиков уже примостился на дальней лавке, а я, сидя рядом, даже поднял руку, чтобы поковыряться в носу.
– Вон тот, – пробасил выявившийся в дверном проеме мой старый знакомый белоременник, не разделявший моих восторгов по поводу весны, и деликатно указал на меня кулаком часовому, значительно покачавшему головой.
Дверь с воем грохнула. Мрачность возросла в квадрате. Придется огрести. Мало не покажется.
Обнаружив, что под лавкой и на потолке неизвестные доброжелатели бычков не оставили, я огляделся.
В камере предварительного заключения скучало несколько человек. Три урюка-строителя довольно жизнерадостно что-то обсуждали на своем диалекте. Маленький и грустный урюк сидел у стены, облаченный в гражданский пиджак и синие кроссовки. У стены же стоял с приглашающей к сочувствию улыбкой краснотик-курсант в маленьких и металлических очках под густыми белобрысыми бровями, чистый, как с витрины щукинского военторга. Грустный морячок откровенно морщил лоб, обхватив голову ладонями, пытаясь задремать. Обросший связист все время фыркал и начинал что-то бойко рассказывать, поводя головой налево и направо. Пыжиков сидел на лавке прямо, будто ему провели серпом по жизненно важным органам.
Я метнулся в люди. Как раз один саксаул – аксакал-урюк – принялся расспрашивать своего соплеменника в полувоенной форме одежды. Курсант тоже краем уха цеплял эту беседу.
Забитый урюк отвечал тихо и жалобно, дергая вверх бровями. Он вроде был спокоен, только очень грустен. Я раскрутил любопытного саксаула на синхронный перевод.
– Говорит, увезли его куда-то. В увольнение пошел, два мужчин подошли, говорят: «Поедем кататься на машине». Это на базаре было. Он поехал. А они завезли, это он говорит, в деревню… Или лес? В общем, там и оставили. Неделю, значит, семь дней он там побыл, дороги обратно не знал, говорит, а потом… потом его обратно привезли. Ботинки и китель отобрали, вот это дали. Ха-рошие кроссовки! – Урюк-переводчик сладко щурил маслянистые запятые глаз и качал головой. – Ну и все? Неделя.
166 
