137 
– А Пыжиков?
Баринцов значительно повел головой и пропел:
– А они изволят письма жечь. У них неудачи на личном фронте.
Петренко прошел мимо дневального и стал неторопливо спускаться вниз, вслушиваясь в голоса у выхода: визгливый голос Коровина был, наверное, слышен всему гарнизону.
– Такая баба… Я ее раздел – она только «ку-ку» сказала… И все. Слава богу, что Коробчик машину не закрыл, в кабине хоть ноги торчат, а все теплей, а то пришлось бы на снегу зад морозить.
Петренко прошел совсем тихо, даже приостанавливаясь на каждой ступеньке. Он четко слышал каждое слово.
– А что… Петренко же на снегу порол. Я думал: врут. Ходил специально посмотреть, и правда: на снегу – зад и две коленки, прямо под домом, жильцы небось охреневали, я торчу…
Коровин примолк, видно, затянулся сигареткой; плутающий, нервный голос Пыжикова спросил:
– В-валер, а вот как ты начинаешь?
– Чего? – не понял Коровин.
– Ну вот, с бабой чтоб… Ну, чтоб она поняла, если не пьяная.
– Да ты что, братан, мальчик, что ли? – захихикал Коровин.
– Да ты что, охренел, хлоп тать, – громко заспешил Пыжиков, и Петренко поморщился, покачиваясь на носках на последней ступеньке. – Мне просто интересно.
– Ну что, – Коровину, видно, уже совсем хотелось спать, и он зевал. – Это само как-то, так…
Петренко прокашлялся совершенно без нужды и вышел на крыльцо.
Коровин трогательно приподнял в знак приветствия лихо задвинутую на затылок шапку и показал зубастую, как кукурузный початок, улыбку.
Пыжиков только покосился и помрачнел.
– Не спится? – участливо спросил Петренко у него и тяжело, рукой направил к двери. – Шагом марш в кровать!
Пыжиков, не смотря на него, выдернул плечо из-под его лапы и враскачку шагнул к двери, длинно сплюнул в снег.
– Стой? – рявкнул Петренко. – Я что сказал?! Что надо ответить, сынок?
Пыжиков лениво повернулся и с натянутой усмешкой выговорил:
– Есть, товарищ сержант.
– Иди, сынок, – напутствовал его Петренко и прикурил у Коровина.
– Коровин, – сказал он, когда некстати проснувшийся дежурный по части кончил орать, где это на ночь глядя шлялся Пыжиков. – Ты завтра в увольнении?
– В увал, конечно, к бабам, – сладко прищурился Коровин и соединил улыбкой уши. – В общагу кондитеров. Конфеты «Мишка на севере». Чай и бабы. Хочешь со мной? Я с Поповым думал, а он в карауле.
– Коровин, возьмешь с собой завтра Пыжикова, – сказал Петренко и почесал усы.
– На хрена? – отлепил губу от сигаретки Коровин. – Мне и так неплохо будет.
Была уже глубокая ночь, и Петренко совсем было пора в кровать, несмотря на бессонницу – верную спутницу всех дембелей.
Он протер кулаком правый глаз, посмотрел на этот самый правый кулак и легонько ударил Коровина в грудь, потом, задумчиво глядя ему прямо в глаза, размахнулся побольше и двинул сильнее уже, с неприятной, натянутой гримасой, с силой размахнулся еще раз, но Коровин уже отпрыгнул в снег и старательно выдавливал из себя вынужденный смешок – ведь это была шутка, только шутка, что же еще…
– Ты следи всегда за интонацией, Коровин. Я же не сказал: возьмешь с собой завтра Пыжикова? Я сказал: Коровин, ты возьмешь с собой завтра Пыжикова.
– Пол-автороты. И кто только службу тащит? – хмыкнул Коровин, оглядев машины у общаги.
Уже в лифте он потянул носом и, отвалившись в угол, оглядел сжавшегося Пыжикова.
– Ну, ты и одеколона извел… Лучше бы выпили. Кто тебя здесь нюхать-то будет?
Общага была шумная: вываливались в коридор веселые компании, растрепанные, по-домашнему в халатиках, девчонки с цепкими взглядами густо накрашенных глаз громко перекликались, смеялись, кто-то хрипло орал под гитару песню без слов, пытаясь перекрыть магнитофонные вопли, у туалетов курили, и оттуда, из дрожащего марева, Коровина окликнули – он кивнул, пытаясь увидеть, кто это был, и топал дальше, считая вслух номерки комнат и уже загодя улыбаясь.
– Мож-на? – вкрадчиво спросил он после стука в последнюю дверь направо и властно подергал ручку.
За дверью сделали потише музыку, голоса притихли, и тонкий женский голос жеманно вытянул:
– Кто-о?
– Открывай! – рыкнул Коровин, хозяйски долбанул сапогом пару раз внизу двери и заговорщически подмигнул Пыжикову, прилипшему к стене.
После короткого сердитого лязга щеколды дверь выпустила высокую девицу с растрепанной прической, царапавшей острыми прядями лоб. Она то и дело недовольно поправляла эти пряди, глядела в сторону, недовольно поджимая губы, открывала рот и коротко дула на покрасневшее лицо, крепко сжимая за спиной дверную ручку.
137 
