Последние отзывы

  31  

17 апреля

Сегодня я пробежала свой первый марафон. Солнечным днем через весь Лондон. За четыре ча­са сорок четыре минуты. 444. Почти что число Са­таны. Я устала очень, но не вусмерть. Я могла бы, наверное, бежать быстрее, но не отважилась, са­мым важным для меня было не сойти с дистанции. Потом тихим шагом вернулась в отель, чувствуя, что мама, папа и Том смотрят на меня сверху и гордятся мной. Я несколько раз взглянула в небо и подмигнула им. Это так приятно — по-детски думать, что они меня видят. И стараться ради них.

18 апреля

Прочитала в газете, что некто Раймонд умер вче­ра во время марафона. Ему было пятьдесят девять лет и он в восьмой раз участвовал в Лондонском марафоне. И в какой-то момент упал — и все, точно как папин знакомый. Сердце не выдержало. Нет бы это была я! Но я так чертовски молода. Сердце у меня наверняка в полнейшем порядке. И при не­удачном стечении обстоятельств будет биться еще лет восемьдесят. Это никуда не годится. Я обязана вмешаться. Надо ехать в Конго — под перекрест­ный огонь противоборствующих группировок.

20 апреля

Я по-прежнему в Лондоне. Этот город пред­ставляет миллион интереснейших возможностей, но я ими не пользуюсь. Только бегаю и пишу о Солнышке. Для меня это развлечение, как для дру­гих отгадывание кроссвордов. Я пишу о несчаст­ной девушке, в которую вселился Сатана. И сама не знаю, на кой ляд сдалась мне эта Солнышко. Я вообще ничего не знаю.

22 апреля

Когда я пытаюсь проследить, как работала моя мысль в последние дни, я понимаю, как психогейр стал психиатром. Безусловно, любопытно изучать этот полнейший хаос мыслей — если сам не в ра­зобранном состоянии. В течение всего нескольких часов я могу пережить совершенно разнонаправ­ленные порывы и чувства. Вот в неком экстазе я несусь по Гайд-парку и перепрыгиваю через ска­мейку только потому, что она оказалась у меня на пути, и потому, что я чувствую себя настолько лег­кой, быстрой и энергичной, что мне как будто бы ничего не стоит воспарить, а через короткое вре­мя я уже перед открытым окном в комнате, мок­рая после душа, налитая тяжестью, в мозгу бьется мысль, что стоит мне подальше перегнуться через подоконник и аккуратно разжать пальцы, как все будет кончено — в несколько секунд и, надо наде­яться, я уже ничего больше не буду чувствовать. Ну вот чем я занимаюсь? Уму непостижимо. Но мне кажется глупо кончать с собой в состоянии аффекта. Я должна быть уверена, что хочу именно этого. Но где взять такую уверенность? Я все вре­мя считала, что хочу, это придавало мне сил, мне и моим чувствам. Желать смерти — это ни с чем не сравнимо и ни на что не похоже. Такие люди становятся неуязвимы. А стоит мне подумать, что я все-таки останусь жить, как меня немедленно с головой накрывают всяческие сомнения, я начи­наю дрожать и плакать. Я уже захлопнула за со­бой дверь и обрела тем самым покой. А теперь я замечаю, что дверь прикрыта недостаточно плотно, и это меня пугает. По-настоящему, жутко пугает.

23 апреля

Утром, прибежав с пробежки и включив теле­фон, нашла записку от Констанции. Она отпра­вила ее в четыре утра. Текст гласил: «Я и Гейр в Плайя-дель-Инглес. Здесь роскошно. Думаем о тебе. Приезжай, если ты еще жива и в этой час­ти мира. Мы будем здесь долго».

Другими словами, психогейр и Констанция от­правились на банальнейший курорт. Какие ла­поньки. Как славно: человек, занимающийся ана­лизом людских душ, настолько лишен фантазии и душевной тонкости. Думаю, Канары — это самое шикарное, до чего додумался психогейр, а Кон­станция подумала, что это потрясающе интересно. Ее семья в основном проводила все лета дома, вы­езжая разве что в Исландию или Хардангер — в конный поход с другими подвинутыми на лошадях семьями. Лошадь подчиняет себе всю твою жизнь. Можно отдать на время попугайчика, в крайнем случае собаку, но лошадь точно никому не отдашь. Во всяком случае, если ты настолько набожный и совестливый человек, как все домочадцы Констан­ции.

Для нее Плайя-дель-Инглес верх экзотики. Но мне нравится, что она сбежала из дому, ничего не сказав. Это здорово. Меня всегда напрягало, что Констанция слишком уж правильная. Но теперь вот взяла и сбежала от всех — от своей лошади, родни и школы. Кто бы мог подумать. Я сразу гораздо больше полюбила ее.

Странно думать о Канарах. Последний раз мы были там лет восемь-девять назад. Папа консуль­тировал каких-то норвежцев, которые строили там гостиницу, поэтому мы в несколько заходов подо­лгу жили на Канарах. Мы с Томом даже ходили несколько месяцев в норвежскую школу. Мне там нравилось. Папа работал меньше обычного, и мы все время ели в ресторанах и валялись на пляже. Я была совершенно черная и счастливая. И все бы­ли счастливы. Пана радовался, что наконец может пустить в дело свой испанский, он заказывал еду в ресторанах и шутил с кельнерами и отельной об­слугой. Мама, видимо, не догадывалась, какой у па­пы хороший испанский, она знала, что он на нем говорит, но не подозревала, что так замечательно, и теперь папой гордилась, и я помню, как мне было приятно, что мама гордится папой. В этом было столько незыблемой жизненности. И казалось, что прекрасное — наша четверка — будет длиться веч­но. Папа, прежде чем пойти в университет, почти год колесил на мотоцикле по Южной Америке. Он « себе это позволил. Но это он, а мы не имели права отклоняться от пути, намеченного им для нас, нам не полагалось ни писать, ни метаться, ни крутить любовь с художественными натурами вроде керамистки Ренаты. Нам полагалось думать исключи­тельно об отметках и учебе. Шокирующе несовре­менный взгляд на жизнь, но он был таким, папа. Ему было почти сорок, когда родился Том. И сорок два, когда появилась я. Мама была младше его поч­ти на двадцать лет. Он привлек ее опытом, шармом, умом, и проч. Ну и деньгами, естественно. Юристы такого уровня люди состоятельные. Это все зна­ют. А маме было важно иметь возможность жить в таком доме, как наш. Вознестись над плебсом. Вид, солнце, большие светлые комнаты. Множест­во комнат, и во всех стены и стеночки и пристенки, и все их можно красить в разные цвета и покупать мебель, расставлять ее, потом переставлять, менять и покупать. Это была ее жизнь. Она с головой ушла в это все. Не то чтобы наш дом должен был вы­глядеть как обложка последнего «Красивого дома» или «Декора». Маму на удивление мало заботило мнение других. Она была самоучка, но с железной уверенностью в своем вкусе, она всегда знала, по­чему одно работает, а другое нет и почему надо сделать так, а не по-другому. Папа часто тревожил­ся, что наскучит ей, раз он настолько старше. Он шутил по этому поводу. Показывал на улице паль­цем на молодых людей и спрашивал, не больше ли они ей подходят. Мама эту тему не поддерживала. У нее было все, что она хотела иметь. Дом, муж, дети и планы об открытии лучшего мебельного са­лона города. Папа редко рассказывал о поездке в Южную Америку. Тот мотоциклист плохо сочетал­ся с тем солидным господином, в которого папа превратился с годами. То, что человек бывает мо­лод и выкидывает коленца, исчезло из его расчетов. Но мама говорила, что там все было по полной программе, папа не щадил себя и всегда был окру­жен красавицами. Если у меня есть неизвестные мне братья-сестры, то, конечно, в Южной Америке. Было бы странно потратить массу денег и времени, чтобы отыскать человека, которого может и в при­роде нет, только для того, чтобы сообщить ему или ей, что папа, никогда ими не виденный, разбился в крушении изношенного самолета где-то над Африкой. Я видела телепрограммы о таких встречах. Те­левизионщики тратят большие деньги на то, чтобы отыскать чьих-то утраченных родичей и привезти их в телецентр на встречу с их папой или мамой или другим каким родственником, правда, означен­ные папа-мама должны сидеть в студии за сценой и ждать и предстать на экране в тот самый момент, когда их потерянный родственник прошел все ста­дии эмоционального шока и у зрителей слезы уже готовы политься рекой. И ты не можешь в эту се­кунду выйти и сообщить всем, что тот, кого они рассчитывали сейчас увидеть, два года назад погиб В авиакатастрофе. Этого нельзя, и все.

  31