157 
И тут случилось непредвиденное чудо: увидав настоящую бороду, в которой грубая седина тоже походила на капрон, пацан сперва остолбенел, потом склонил тяжелую неправильную голову к плечу, и по его лицу разлилась блаженная, с дыркой от выпавшего зуба слепая улыбка. То, что предстало перед ним в негреющих красных тряпицах вместо дед-морозовских шапки и шубы и с каким-то фартуком вместо бороды, все-таки оказалось настоящим. Выпущенный из виду отец тоже на всякий случай глянул на Рябкова спереди и машинально залепил пацану косой подзатыльник, от которого тот закачался будто на качелях, чей-то подобных сегодняшней езде Катерины Ивановны по угловатым и шатким сочленениям улиц, перевалам темноты. Теперь для подкрепления чуда требовался подарок, которого не было и не могло возникнуть из лежавших кучами по комнате, общими запахами пропитанных вещей, где главной ценностью были непригодные в хозяйстве лосиные рога, выглядевшие в соседстве хлама, из которого торчали, будто крашеный гипс. Неловко растопырив локти, Катерина Ивановна скрутила с набухшего пальца прабабкино, дутого золота кольцо с зеленым гранатом и, поигрывая простеньким, словно кукольный глаз, открывавшимся и закрывавшимся от света камушком, протянула его ребенку. Ребенок взял не сразу, сперва промахнулся, потом завладел; пристроил маленькое кольцо сперва на диванный подлокотник, откуда оно скатилось, потом на полку черного, гнилого, точно в подвал раскрытого буфета,– и всякий раз, отходя и любуясь, он окидывал взглядом комнату, точно надеялся при помощи драгоценной крохи преобразить все то, что так неотвязно и безнадежно его окружало.
Пока его отец и мать о чем-то переругивались в дверях огрубевшими голосами, а Сергей Сергеич смущенно расчесывал пальцами бороду, куда насыпалось с верхней бороды какого-то клея, завороженный пацан потянул из кучи тряпок, будто веревку с навешанным бельем, замызганный шнурок. Благоговейно продев его в кольцо, он повесил украшение на самый лучший отросток рогов, горбато упиравшихся в квадратную стену и словно сквозь нее – в собственную заостренную тень. Катерина Ивановна вдруг поняла, как боится голой стены из-за этих узких теней с многослойными прозрачными закраинами, черных внутри: казалось, что стена способна сделать все, что приближается к ней и расположено около, жутковато нереальным, содержащим тайное тело и внешнюю видимость. Тут же она припомнила одним расширенным мгновением: мать ведет ее за кражу в тюрьму, где ее ожидает голая стена, потом они обе, одна на верху обрыва, другая внизу, стараются снова добыть ничтожные предметы из-за необходимости честно сдать государству – и на расстоянии почти исчезновения их связывает странная синхронность движений, подобная той, что Катерина Ивановна только что наблюдала между сыном и отцом. Чужая, прежде никогда не виденная комната до краев, до кое-как побеленного, точно метлою выметенного потолка, была наполнена детскими страхами Катерины Ивановны. Лампа в побитом чепчике и космах паутины, будто старуха, глядела с потолка на ее серебряную шапку, и если что защищало Катерину Ивановну, то разве только профсоюзный маскарад.
Между тем пацан, забыв обо всем и тихонечко колдуя пальцем, раскачивал кольцо, оно нечаянно стукалось и долго замирало, каждый раз в одной и той же волшебной, ото всего отстоящей точке. Хозяин, с кривой ухмылкой, точно флюсом раздувшей небритую щеку, предложил гостям принять на кухне по маленькой. Сергей Сергеич хотел было согласиться: стопка водки с соленой пролетарской закуской восстановила бы отчасти его мужское достоинство, утраченное сперва из-за тона и тычков хозяина квартиры, а потом из-за Катерины Ивановны, как бы за обоих расплатившейся кольцом. Он считал, что Катерина Ивановна сделала глупость, можно было обойтись какой-нибудь шоколадкой,– но, думал Сергей Сергеич, колечко с мутным камушком, похожим на кнопку или на пилюлю, скорее всего ворованное, и эта мысль вкупе с воспоминанием, как рука Катерины Ивановны в этом кольце смешно тянулась к Верочкиному ожерелью, точно ловила прозрачную длинную стрекозу, принесла Рябкову некоторое удовлетворение. Больше его беспокоило, что он нелепым образом показал себя немужчиной: вообще мужчины как-то не принимали Рябкова к себе, и он побаивался пьяных больше, чем их обычно боятся женщины, занимающие как-никак собственное и законное место на театре пролетарских попоек,– и от боязни грозных, тяжких мужиков, словно прибавлявших от хмеля в весе на полусогнутых ногах, Рябков скорее напивался сам, делаясь обидчивым и странно рукастым, будто насекомое богомол. Сейчас его раздирали противоречивые чувства: он действительно хотел принять и расхрабриться, то есть обидеться,– но снаружи лежала глухая ночь, в спасительном «рафике» дожидался, свирепо зевая всею крепкой, туго обтянутой мордой, чем-то схожий с хозяином шофер, с которым не стоило портить отношений. Переборов себя, Сергей Сергеич вежливо заторопился к выходу в сопровождении отца семейства, боком возникавшего слева и справа, втягивая живот, как утягивает земля опустившийся парашют. Катерина Ивановна, обернувшись, успела увидеть, как женщина, одной рукою и подбородком придерживая младенца, будто охапку дров, другою неловко гладит старшего по опущенной голове. Во всю обратную дорогу, видную впереди подробно, как в бинокле, при свете фар и абсолютно глухую за задним стеклом, Сергей Сергеич уже не лез с поцелуями, только смущенно покашливал,– а через неделю грузчик, трезвый и причесанный расческой, так что волосы висели вроде яичной лапши, принес Катерине Ивановне кольцо в потертой коробочке из-под женских часов. По его угрюмому лицу, за неделю обвисшему мешком, можно было догадываться, но не знать, что пережило семейство, определяя судьбу дорогого, на рубли и литры, новогоднего подарка; Катерина Ивановна, стыдясь, приняла кольцо, положив себе больше его не носить и ни в коем случае не показывать Рябкову, а грузчик, попросив и выглотав, как сливная труба, стакан кипяченой воды, ушел, утираясь рукавом, хлопнув напоследок фанерной, не издавшей серьезного звука дверью пенальчика.
157 
