Особенно,... 
33 
— В кладовке. Сейчас принесу!
— Ага. Принеси.
Пока Антон бегал за чемоданом, она все стояла посреди их большой спальни, прижав руки к сердцу, будто боялась, что оно выскочит сейчас на твердый дубовый паркет и разобьется вдребезги. А что – и разбилось бы запросто. Последним звонким аккордом под звук утихающей уже весенней ночной грозы…
— Тиночка, давай я хоть на вокзал отвезу! - Вскоре очнулась она от мужниного за спиной виновато–горестного голоса. Подумалось тут же – уж лучше бы он молчал. Потому что не шел совсем ему этот виноватый испуганный голос. Не соответствовал как–то этот голос тому Антону, которого она так сильно любила, который так был похож на любимого писателя Антона Павловича Чехова. Хотя при чем в этой пошло–неказистой ситуации вообще Чехов…
— Нет, Антон, не нужно. Лучше такси вызови. Правда, так будет лучше.
Когда они с Мисюсь вышли к подъехавшему к крыльцу такси, гроза уже совсем закончилась. И дождь почти перестал, только последние тяжелые капли с чувством выполненного природного долга плюхались в огромные свежие лужи, и небо отсвечивало холодной и влажной предрассветной бирюзой, которая к первым лучам солнца обещала засиять положенной ей утренней весенней свежестью. Молча сели в такси. Мисюсь, коротко и боязливо взглянув на Тину, робко и неуклюже махнула на прощанье рукой выскочившему их проводить Антону. И на поезд они успели. Только молчали всю дорогу, изредка лишь обмениваясь расхожими фразами вроде «налей мне чаю» да «купи минералку на станции». Со стороны могло показаться, что едут вместе в купе посторонние друг другу женщины, случайные совершенно попутчицы…
Увидев почерневшего от горя Алешу, Тина расплакалась громко и отчаянно, забилась маленькой птицей в его руках. Мисюсь стояла поодаль, смотрела на нее то ли виновато, то ли сердито. Не плакала. Ее вообще как бы с ними и не было. Или была, но только в сторонке, будто она им чужая–неродная совсем. Как будто Светина смерть ее и не касалась никаким краем. И даже в процессии похоронной затерялась где–то среди черных женских платочков, не подойдя к Тине больше ни разу.
На поминках Алеша сильно напился. Когда ушли все к вечеру, сидел на крылечке, размазывал по лицу пьяные слезы, бил себя кулаком в грудь:
— Тинка! Мисюська! Ну вот куда я теперь с малым дитем денусь? А? Что я, баба, что ли? Что у меня за доля такая? Отцовская, да? Он вот тоже с Мисюськой малой один остался…
— Не надо, Алешенька, прекрати… Чего ты… Ребенок–то в чем виноват? Не надо, Алеша! Сын у тебя есть, ты ему радуйся! — как могла, увещевала его Тина, качая на руках мирно спящего малыша. – Свету жалко, конечно, но ты теперь о сыне думай. Ты ему теперь нужен…
— Да что с того, что он есть? Куда я с ним денусь–то? В декрет пойду? А работать кто будет? Нет, девки, не справлюсь я! Давайте будем придумывать чего–то!
— Ну что ты, Алешенька. Успокойся. Что тут такого придумаешь? Растить надо, воспитывать надо… Что же еще остается? А надо – и в декрет пойдешь! Ничего, Алешенька! Все устроится. А мы тебе поможем на первых порах, конечно же. Мы поживем с тобой столько, сколько надо…
— Слушай, Тин… — вдруг поднял к сестре красное заплаканное лицо Алеша. – А ты это…У тебя же своих–то детей с профессором твоим нет… Может, это… Может, ты его пока к себе возьмешь? А что? Понянькаетесь там с ним, а потом и видно будет… Он же тебе не чужой какой, родной племянник все–таки. Тем более, он уже и привык к тебе. Свету–то, как из больницы ее выписали, он и не признавал даже. А к тебе привык! А что? Раз своих у твоего Антона нет, он и рад будет…
— Есть! — вздрогнули вместе Тина и Алеша от звонкого Мисюськиного голоска. – Неправда! Есть, есть уже у Антона свой ребенок! Понятно вам? Я беременная, понятно? Уже два месяца!
— От кого беременная? – хлопнул растерянно в сторону сестры хмельными глазами Алеша. – Не понял я…
— Да от Антона, господи! Тупой какой…От Антона Тининого я беременная! – громко и зло снова бросила ему в лицо Мисюсь. – То есть не Тининого, а моего теперь, получается! Он мой теперь, мой! И я сейчас же к нему поеду, понятно? И все ему про ребенка скажу! Раньше не говорила, а теперь скажу! И пусть все на свои места встанет! Теперь уж он от меня не отделается… И ты уж прости меня, дорогая сестренка, но ты сама во всем виновата! – развернувшись все корпусом к Тине и зло сверкая глазами, продолжала она говорить взахлеб, будто боялась остановиться на полуслове: — Не видишь никак, что муж твой здесь и сейчас живет, а не в том чеховском времени, в котором ты по дурости застряла! – и, скорчив мерзкую гримаску , добавила: — Может, конечно, твой любимый писатель и выгнал бы меня из своей спальни, а вот твой муж не смог! Духу не хватило, хоть и измаялся весь потом. Ну ничего, теперь уж не до маеты ему будет, когда про ребеночка своего узнает… И все! И не говорите мне больше ничего! И сами теперь в этой дыре живите! А я больше не хочу!
33 
