Особенно,... 
58 
Только успел Коля додумать эту приятную мысль, как увидел зрелище, потрясшее его до глубин юной души. Парадные ворота театра сами собой открылись, а из них вышли Ванзаров с Лебедевым. Простившись, каждый из них сел в свою пролетку. И разъехались в разные стороны.
Это что же получается? Это получается, что Ванзаров все разузнал. И зачем тогда было давать поручение? Ни во что его не ставит, не доверяет. Только для вида дал задание, чтобы отослать. И вот пожалуйста, сам уже все разнюхал.
Коля подумал, а не плюнуть ли на все и не вернуться к себе в участок. Там хоть доверяют за папиросами сбегать. В довершение горьких размышлений его толкнули, не извинившись. Какой-то посыльный спешил с букетом, укутанным в белую бумагу с золотыми волнами. Он затарабанил в стекла, и парадная дверь отворилась.
Николя окончательно пал духом. Только гора шоколадных пирожных могла спасти. Вывеска кондитерской манила издалека.
* * *
Семь этажей «Эрмитажа» возвышались над самым оживленным перекрестком Невского проспекта. Напротив — Николаевский вокзал, с толпой извозчиков и приезжих. Рядом — Знаменская церковь, всегда полная народа. Гостиница занимала выгодное место на пересечении множества потоков. Имела репутацию недорогого, но чистого заведения.
Портье Аникин в наглаженном пиджаке поклонился и спросил, чего желает гость, прибывший налегке, без чемоданов.
— Неделю назад в одном из номеров покончила с собой барышня. Она могла быть записана под фамилией Кербель, — сказал гость, приятно щурясь в усы.
Аникин помедлил, оценивая визитера на предмет, имеет он право задавать такие вопросы или пронырливый репортер. И пришел к выводу, что молодой господин — персона официальная, коллежский секретарь, не меньше. Глаз-то наметанный, столько народу проходит.
— Совершенно верно. Третий этаж, нумер двадцать семь.
— Кому-то сдали?
— Если бы… — Портье вздохнул. — Теперь уж долго пустым простоит. Как узнают, что в нем барышня повесилась, ни за что не поселятся. И пристав приказал еще три недели не отпирать.
— Вещи на месте?
— Ничего не трогали, пылинки не смахнули.
Гость сказал, что ему необходимо осмотреть номер, и представился чиновником полиции. Мог бы и не говорить. Аникин и так понял, что важная шишка. Он провел на третий этаж, открыл ключом номер и отошел в сторонку.
Повеяло затхлым, сладковатым духом, к которому примешивался кислый душок сгнивших цветов. Родион постарался не дышать носом.
Обстановка была не тронута, даже шторы задернуты. На левой — сиротливо болтался ламбрекен. К пыли действительно не прикасались.
Он включил электрический свет. В желтоватом освещении красная обивка мебели казалась насыщенной засохшей кровью. Номер не из лучших, но для актрисы без громкой славы вполне сносный. Ваза с завядшим букетом на приметном месте. Бумагу с вензелем «R&S» не сняли, а только освободили цветы.
Место, где ее нашли, было отмечено пустым крюком. Картина из сельской жизни итальянских крестьян, которая висела до барышни, была поставлена в угол. До крюка ей самой не дотянуться. Родион поднял руку и еле достал кончиком среднего пальца. Но вот табурета или стула, с которого Ольга могла добраться, не оказалось. Зато домашняя туфля с узким носиком лежала где упала.
На толстом ворсе ковра еще виднелся примятый след. Словно что-то тяжелое волоком тянули к стене. Ванзаров нашел угол, с которого след был виден отчетливо. Начинался от кушетки с витой спинкой. Под ней, кроме пыли и мелкого мусора, нашлась другая туфля. А вот на обивке, почти у края, оказалась небольшая полоса, словно от ожога ткани. Родион поскоблил ногтем: гарь легко отслоилась и растерлась в пыль. Сгоревшие нитки. Вытерев руки, он подошел к крохотной конторке.
Чернильница высохла до дна. Перья покрылись ржавым налетом. А среди бумажного беспорядка счетов, квитанций и старых билетов на городскую конку лежало незаконченное письмо.
К адресату Ольга обращалась: «Дорогая Маша!» Почерк неуверенный, детский, но разборчивый. Актриса сообщала последние театральные сплетни, жаловалась на коллег, особенно на мерзкую выскочку Лазурскую, которая неизвестно что о себе думает, и прочие женские глупости. В конце письма шла жалоба, что в последнее время она стала бояться преследований. Ей все кажется, что за ней кто-то ходит и следит. Застать следящего не смогла, но только его чувствует и потому сильно волнуется, кто бы это мог быть. Далее шла фраза: «Друг мой надо мной смеется и называет иллюзией женских нервов. Но я-то знаю, что за мной следят. Ты не представляешь, как это неприятно. Я положительно стала бояться одна выходить из театра после представления…» На этом письмо обрывалось.
58 
