Особенно,... 
26 
Вчера он послал в разные стороны разъезды с приказом известить его, если они что-нибудь обнаружат. Разъезды обследовали все дороги, но никого не нашли, а ближе к ночи в замке появилась рыдающая девушка, назвавшаяся Мадленкой Соболевской. Оказалось, что в лесу на их караван напали крестоносцы, всех перебили, лошадей и волов увели (Мадленка почувствовала, как у нее пересохло в горле), а все, что дали Мадленке с собой родители, забрали и скрылись.
Дело совершенно ясное, только вот доказать вину вероломных немцев будет трудно — они, поди, уже далеко, и не догонишь их. Князь тем не менее отечески отнесся к бедной потерпевшей, обезумевшей от горя (Мадленка тяжело засопела носом), и дал ей приют, хотя мог бы не делать этого. Ведь как-никак ее отец в свое время отказался от присяги князю Доминику, не признавая его более своим господином и повелителем, и присягнул на верность непосредственно самому королю Владиславу, а ведь именно отец нынешнего князя даровал Каменки отцу пана Соболевского за его заслуги. (Мадленка открыла рот, но тотчас закрыла его. Почему-то ей всегда казалось, что Каменки принадлежали их семье вечно, а тут, поди ж ты, разыгралась такая драма.) Это неповиновение произошло еще в малолетство князя Доминика, прибавил всезнающий Дезидерий, когда многие шляхтичи и поблагородней Соболевских начали, пользуясь юностью князя, поднимать голову и заявлять о своих правах. Хорошо, что княгиня Эльжбета, мудрая женщина, не потакала этим проходимцам и твердой рукой осуществляла регентство, не то Бог знает, что могло бы произойти.
Теперь Мадленка поняла, отчего имя князей Диковских всегда упоминалось в их доме с легким оттенком пренебрежения. Мол, князья и князья, а мы, Соболевские, сами по себе и своей судьбы хозяева. Чудно все-таки устроены люди, размышляла Мадленка. Ведь князь Доминик — вассал короля, и разве не все равно, королю присягать или ему самому? Но по всему выходило, что нет.
— И что же теперь будет? — спросила Мадленка, когда Дезидерий закончил свой рассказ.
Дезидерий потупился. Юнец не заносился, не важничал и в нем, бедном шляхтиче, признавал старшего, а это, как ни крути, было чертовски приятно. Поколебавшись, верный слуга неохотно молвил:
— А что будет? Я так думаю, ничего не будет. — Он придвинулся к Мадленке и зашептал ей в ухо: — Немцы — они сильные, и ничего с этим не поделаешь. Ну, побили их при Грюнвальде, а Мальборк как стоял, так и стоит. Так что ничего им за их вероломство не будет, и никто даже не посмотрит, что убита двоюродная сестра покойной королевы.
Что ничего не будет, это точно, подумала Мадленка. Потому что не их рук это дело. Если уж кому-то понадобилось вводить в игру (а в том, что кто-то ведет тонкую и чрезвычайно нечистоплотную игру, Мадленка более не сомневалась) самозваную Магдалену Соболевскую, рискуя, что ее разоблачат, это значит… значит… Эх, знать бы наверняка, что все это значит. Ясно только одно: крестоносцы здесь ни при чем, а вот юный Август, похоже, очень даже при чем, но никто, кроме Мадленки, об этом даже не подозревает.
— Вот что, Дезидерий, — сказала она, придав своему лицу выражение брата Михала, когда он изображал из себя взрослого. — Давай-ка выпьем за твое здоровье. И не отказывай мне, иначе я до смерти обижусь.
Восхищение Дезидерия росло с каждым мгновением. Они чокнулись кружками, выпили за здоровье слуги, потом за здоровье Михала Краковского, а еще — за здоровье светлейшего князя Доминика Диковского, да хранит его бог. Потом Мадленка вспомнила о настоящем Михале, и ей захотелось плакать.
Вошел паж, сказал что-то вполголоса Дезидерию. Тот поднялся, встала и Мадленка. — Князь готов принять вас.
«Пора, — подумала Мадленка и похолодела. — Господи, что же я скажу князю? С чего начну?»
Глава десятая,
в которой Мадленка встречается с самой собой, не страдая при этом раздвоением личности, сиречь schisophrenia
— Всемилостивейший князь, я — настоящая Мадленка Соболевская. Та, что пришла к тебе вчера, лгунья и бесстыжая самозванка. Запри ее покрепче, князь, и вели хорошенько пытать, чтобы она выдала своих сообщников, а именно тех, кто на самом деле предал лютой смерти мать-настоятельницу и семнадцать других человек. Ибо, хотя вышеназванная самозванка, не являясь Мадленкой Соболевской, не могла быть на месте преступления, ей все же слишком хорошо известно то, что там произошло, а значит, ей поведал об этом тот, кто там был и все видел, а именно один из убийц. Ты хочешь знать, кто он? Хочешь знать, кто мог совершить подобную гнусность? Посмотри на этого человека, на своего племянника Августа. На щеках его румянец, на губах его улыбка, но я не сомневаюсь, что это он утром 10 мая напал на караван, и я докажу это. У меня остались две стрелы, у меня осталась веревка, несомненно принадлежащая ему. Смотри, ясновельможный пане, как он побледнел, твой дорогой племянник! Одна из стрел извлечена из тела крестоносца, который поведал мне перед смертью, что она пущена оруженосцем князя Августа. Ты спросишь меня, что это за крестоносец? Отвечаю: он вез тебе выкуп за члена их ордена, который является твоим пленником. Ради денег Август, этот волк, прикидывающийся овцой, напал на крестоносцев, ради денег истребил мать Евлалию и ее людей. Молю тебя, князь, не дай свершиться беззаконию! Покарай его так, как он заслужил!»
26 
