Особенно,... 
119 
После мессы к Мадленке подошел князь Август и спокойно уведомил ее о том, что собирается убить крестоносца в честном поединке, ибо отпустить пленника, натворившего столько зла, совесть не велит, а казнить того, кто сдался добровольно, и того накладней. Мадленка, узнав, что синеглазого не пытали, не оскорбляли и что из него ничего не смогли вытянуть, воспрянула духом. Она заверила Августа, что не сомневается в его победе, и немедленно отправилась искать Дезидерия с требованием, чтобы он сделал все что угодно, но провел ее к пленнику.
Дезидерий отнекивался, божился, что это невозможно, но после того как Мадленка напомнила ему, как он заставил ее таскать вещи за благородными шляхтичами, когда она изображала еще Михала Краковского, сдался и объявил, что посмотрит, что можно сделать.
И все уладилось. Стража — все знакомые люди, неравнодушные к тому же к звонкой монете. Мадленку пропустили и предупредили, что у нее есть время только до следующего удара часов.
С бьющимся сердцем Мадленка толкнула дверь и вошла. Покои освещались одной лампадой, которая едва теплилась и отбрасывала на стены и потолок фантастические тени. Мадленка огляделась в поисках Боэмунда и обнаружила, что он спит.
Рыцарь ровно дышал, вытянувшись поверх одеяла на спине и закинув одну руку выше головы. Мадленка ощутила легкий укол — не разочарования, нет, но чего-то похожего на него, терпкого и нестерпимого. На что это похоже, в конце концов: она пришла к нему — а он развалился и спит как ни в чем не бывало. Разбудить его? Или не трогать? Мадленка протянула руку, намереваясь осторожно потрясти крестоносца за плечо, но отдернула ее. Что она может ему сказать, в конце концов? «Я люблю тебя, не умирай»? Как это глупо.
Мадленка поглядела на Боэмунда и едва не закричала: чуть-чуть повернув голову в ее сторону, он спокойно наблюдал за нею из-под черных ресниц. Она видела, как блестят его глаза. Мадленка попятилась, задом больно ударилась о какой-то острый угол (стол? сундук?), икнула и села на него. Боэмунд устало прикрыл глаза ладонью.
— Я знал, что ты придешь, — сказал он просто. -Зачем ты пришла?
В голове у Мадленки царил полнейший хаос. Помимо всего прочего, она вдруг с опозданием сообразила, что не очень прилично молодой девушке являться среди ночи к мужчине просто для того, чтобы проведать его; но, несмотря на это, она храбро попыталась собраться с мыслями.
— Я хотела тебя видеть, — почти беззвучно сказала она. И повторила: — Мне нужно было тебя видеть.
— Зачем? — безразлично спросил рыцарь. Мадленка закусила губу.
— Я боялась за тебя. Я думала, они что-то сделали с тобой.
Боэмунд зевнул и прикрыл рот тыльной стороной руки.
— Не стоило.
В свете лампы он показался ей изможденным, постаревшим, почти чужим. Под глазами у него лежали синие круги.
— Я видела Киприана, — сказала Мадленка, чтобы хоть что-то сказать.
Наступило молчание.
— Скажи, я могу хоть что-то сделать для тебя?
— Ничего, — сказал Боэмунд, глядя на пламя в лампаде.
Мадленка поежилась. Она чувствовала себя так, словно между ними была стена; и стена эта росла прямо на глазах.
— Август мне рассказал о том, что будет. Ты убьешь его?
— Нет. Зачем?
— Тогда он убьет тебя, — тихо сказала Мадленка. Боэмунд снова зевнул.
— Я не намерен ему в этом мешать, — процедил он сквозь зубы.
— Я не понимаю, — сказала Мадленка, судорожно стискивая пальцы. — Значит, так ты решил шагнуть навстречу смерти, раз она сама не приходит за тобой? Но ведь Август, он же… он же… Это смешно, — беспомощно закончила она. — Помнишь, ты сказал однажды: я — вассал господа. Но ведь ты предаешь его. Чем это лучше самоубийства?
— Это он предал меня, — угрюмо отозвался Боэмунд, и Мадленка почувствовала, что ее слова задели его за живое. — Я был не худшим его творением, и что он сделал со мной? Ты же видела это, ты была там. В чем я провинился перед ним? За что он так наказал меня? — Мадленка сглотнула. — Но я был слишком блестящ, а ему по душе посредственности. Он решил, что я нуждаюсь в биче смирения. Несчастья ломают непокорных, так? Но со мной у него ничего не вышло: я сделался еще нетерпимее, чем прежде. Он приговорил меня околевать, как бешеной собаке, а я умру с честью. Это все, что мне остается. А теперь уходи, я хочу выспаться.
Мадленка слезла со стола. Она чувствовала себя так, словно из нее только что вынули душу. Он говорил ужасные вещи, он богохульствовал, но, несмотря на это, ей почему-то было невыразимо жалко его.
119 
