Павловский провел совещание молниеносно. Он расставлял людей по местам и не то чтобы давал задания, а, скорее, определял собравшихся как функции. Совещание продолжалось от силы минут десять, после чего у меня возникло ощущение, что я тоже подключен проводами к какому-то чудовищному серверу и почта, приходящая на адрес [email protected] открывается прямо в моей голове, где бы я ни находился в этот момент — в туалете, в собственной постели, в метро или непосредственно на рабочем месте. Энергии, выплеснутой за эти десять минут одним человеком, хватило на трое суток непрерывной работы нескольких десятков редакторов, программеров, промоутеров и прочая, прочая, прочая. После этих трех суток я лично не мог прийти в себя месяца два.

Второго Павловского я видел в минувший вторник. Мы с Анжел и ее друзьями сидели в „Пирогах“, где-то около одиннадцати к нам подошел Леха, вследствие какового факта я изрядно напился и к половине второго, подходя к бармену, уже с трудом выговаривал словосочетание „три короны“. Говорили обо всем и ни о чем, не то чтобы очень оживленно, но и не слишком вяло, в какой-то момент подошла Констанс, тоже оказавшаяся в „Пирогах“, Констанс жаловалась, что ее молодой человек, ради которого она приехала в Россию, оказался голубым. Хорошо еще, что жаловалась она преимущественно Анжел и по-французски, так что мы с Лехой могли спокойно поговорить про всякие интересные явления жизни, такие как Газпром, Юкос, „Мемонет“ и книжный магазин „Озон“. „Пироги“ пустели. Мы подумывали о том, что еще по одной, и спать.

Вдруг Леха поставил на стол так и не донесенную до рта кружку. Я не помню, кто сказал это слово первым, он или Анжел — может быть, никто его не сказал, а оно само пронеслось по комнате наподобие сквозняка. Я обернулся.

Невысокий седой человек в зеленой неброской одежде („маскировка“ — подумал я) шел, сгорбившись и склонив голову, к стойке бара. Мы многозначительно переглянулись. „Се ки?“ — слишком громко, чтобы это соответствовало ситуации, спросила Констанс. По-моему, Леха так опешил, что сам тут же ей по-французски и объяснил, ки се. До этого я ни разу не слышал, чтобы Леха говорил по-французски.

Тем временем подошло время брать последнее пиво. Я встал и пошел к бару, у которого уже сидел он, тот, кого я запомнил в роли Сатаны. Он устроился на высоком табурете и, как мне показалось, делал все, чтобы не быть узнанным, — буквально скрутился в клубок, закрыв руками лицо. Я взял три пива, стараясь не смотреть в его сторону (что было достаточно сложно сделать) и вернулся за столик. Некоторое время мы сидели молча. Потом, обернувшись к бару, я увидел, что Павловского там больше нет. Оказалось (Анжел показала знаками), что он уже сидит позади нас. Леха порывался подойти и заговорить, я не советовал ему этого делать, но в конечном итоге он меня не послушался и все-таки подошел.

— Добрый вечер, Глеб Олегович, — сказал Леха.

Я мучительно соображал, что еще можно сказать в такой ситуации. В голову лезли какие-то идиотские фразы вроде „рады видеть вас здесь“ или „как ваше здоровье“. В итоге я так и не расслышал, как Леха продолжил. Но я очень хорошо расслышал ответ Павловского.

— Ну а что, сижу здесь, тасскать, в приятной компании…

Я повернулся, чтобы приветствовать его и его компанию.

У столика стоял растерянный Леха.

За столиком сидел Глеб Павловский.

Один».