Особенно,... 
62 
Мы дали вам шанс.
— Командир! — окликнули его. Иван отозвался не сразу, дал себе эти две секунды в блаженной темноте. Открыл глаза. Лицо почему-то горело, уши тоже. Что за фигня?
Заболел что ли? Этого не хватало. Иван помнил про эпидемии, когда станции закрывались, а в любого человека, появившегося в тоннеле, стреляли без разговоров. Замкнутая система. Любая серьёзная эпидемия — и всё, конец человечеству. Иван хмыкнул. Открыл глаза.
Над ним стоял Солоха.
— Чего тебе? — Иван изогнул брови.
Солоха качнулся с ноги на ногу. С его долговязой фигурой это выглядело комично, как цирковой номер. Человек на ходулях. То цирковое представление… Артисты приезжали бродячие. Девушка на шаре, жонглеры, угадыватель карт. Фокусник. Кстати, что-то давно их не видел. Странно, обычно они полный цикл по метро совершают — сами циркачи рассказывали, что это у них привычное дело. Как того белобрысого звали? Синьор Антонелли? Антон, точно.
— Там фигня, — лицо Солохи изогнулось, как от зубной боли. — Блин. Чистая фигня, командир.
Иван подумал минуту. Назад бы в темноту, вспоминать про артистов. И та тоненькая на шаре — какая она была, да…
— Пошли посмотрим на твою фигню, — сказал Иван и начал вставать.
* * *
Всплеск красок в тишине. И шара бесшумный полет под свод станции.
Розово-коричневые ромбы. Иван вспомнил: та девочка на шаре была в обтягивающем трико с розово-коричневыми ромбами. Тоненькая, гибкая. Не такая уж юная, кстати. Играла музыка. Бродячие артисты привезли с собой китайский магнитофон, замотанный изолентой и скотчем, в нём что-то изредка щёлкало, перебивая музыку (цирковой марш, именно таким Иван его себе и представлял. Разухабисто-грустный, с литаврами), но зрителям было на это наплевать. Василеостровцы смотрели представление. Девочка изгибалась на шаре, потом прыгала на натянутой проволоке, ходила на руках, огромный силач с выбритым простоватым лицом поднимал её на ладонях, ставил на плечи. Она закидывала ногу за голову… выгибалась.
Аплодировали. Станция взрывалась, словно что-то трескалось — то ли купол станции, то ли платформа под ногами. И Иван понял, что до этого была почти мёртвая тишина, то есть, наоборот, совершенно живая тишина, протянувшаяся между зрителями и артисткой. Звали её Элеонора фон Вайскайце. Лера. Когда после выступления Иван подошел сказать «спасибо» (на самом деле увидеть её поближе, рассмотреть, уже тогда зрение у него начинало садиться), то увидел в чертах её гладкого лица, в уголках глаз едва заметные, словно проведенные иголкой, морщинки.
Он сказал спасибо и протянул цветок — бумажный. И увидел её глаза. Тёмные, много пережившие.
В них догорал ещё восторг зрителей, артистический кураж, и оставались одиночество и усталость.
Они разговорились.
Элеоноре на самом деле было за тридцать. Например, она помнила о том, что было до Катастрофы, гораздо больше Ивана.
Правда, как-то очень уж избирательно.
У женщин вообще странно память устроена. Элеонора-Лера помнила запахи, звуки и мелодии, звучавшие тогда, но не помнила ничего из того, что Ивана интересовало.
А ещё она рассказывала про станцию Парнас — которая рай для людей искусства. Там, мол все красивые и одухотворенные…
Юные и красивые.
Артистичные и добрые.
Там мир и покой.
Интересно, подумал Иван, шагая вслед за Солохой, нашла она свой рай?
* * *
Фигня была ещё та.
— Приготовиться, — приказал полковник. На плече у него белела нашивка вроде той, что Мемов показывал Ивану.
Нормальные же мужики были, подумал Иван с горечью.
И вот — на тебе.
Очередь ударила в стену, люди начали падать. От грохота десятка автоматов в тесном пространстве заложило уши. Иван видел: во вспышках автоматных очередей — мелькает, мелькает — словно под барабанный бой падают люди, корчатся…
Умирают.
Крики звучали в его ушах, когда он вышел оттуда. Желудок свело.
Когда закрывал глаза, то снова видел, как по станции идут адмиральцы, невские, василеостровцы и добивают оставшихся в живых бордюрщиков.
На чьей ты стороне, солдат?
Мать вашу.
Почему из нормальной войны вдруг делают кровавую кашу? Буйство разнузданных инстинктов…
А что? — вдруг подумал Иван без перехода. — Разве война бывает нормальной?
Бывает?!
* * *
Площадь Восстания — цвета запекшейся старой крови. Не зря, видимо, предки её такой сделали. Иван прислонился лбом к холодному мрамору, зажмурился. Постоял так, надеясь, что всё это окажется очередным кошмаром. Проснись, велел он себе. Ну же! Проснись!
62 
