117 
— Я постучу, ваше величество?
— Нет, я сама его разбужу. — Я выразительно посмотрела на хозяйку. — Мне нужно поговорить с ним один на один.
От свечи я отказалась. Подождала, пока старуха уйдет, затем вошла в спальню и затворила за собой дверь.
Занавески были задернуты. В комнате было совершенно темно. Я постояла в рассеянности, чувствуя запах мужского тела, розмарина и ладана. Мое воображение рисовало тысячу ужасных вещей, на которые можно наткнуться в спальне колдуна. Тишину нарушало не глубокое сонное сопение, а быстрые приглушенные вздохи. Мой глаз уловил движение, ко мне приблизилась человеческая фигура.
— Господин Козимо? — прошептала я.
— Катрин?
Фигура удалилась. Я слышала скорые шаги, смягченные ковром на полу. Вспыхнула спичка. Руджиери зажег лампу возле кровати.
Спутанные пряди падали ему на лицо, из-под ночной рубашки у ворота выглядывали темные волосы. В дрожащей левой руке колдун сжимал рукоятку обоюдоострого длинного ножа — более короткого варианта рыцарского кинжала.
— Катрин, — повторил он в волнении. — Боже, я мог бы вас убить!
Он положил нож на матрас.
Я быстро заговорила на тосканском наречии, на нашем родном языке.
— Козимо, должна ли я объяснять свой визит?
Астролог молчал, и я добавила:
— Они придут за вами до рассвета.
Он наклонил голову и уставился на ковер, словно читал по нему важное послание. Губы его беззвучно шевелились. Наконец он сказал:
— Я вам понадоблюсь.
— Если останетесь, нам обоим несдобровать, — возразила я. — Что будет со мной, если вас посадят? Или сожгут заживо?
Руджиери впервые поднял на меня глаза, но не ответил.
Я нашарила в складках юбки карман и достала бархатный кошелек, тяжелее, чем тот, первый.
— Возьмите, — попросила я. — На улице вас ожидает лошадь. И держите в тайне, куда едете.
Козимо выставил вперед руку. Я надеялась, что он примет кошелек, но вместо этого он взял меня за руку и притянул к себе.
— Катерина, — пробормотал он мне на ухо. — Вы думаете о себе плохо, а я уверен, что вы лучше всех. Только самое сильное и любящее сердце готово погрузиться в темноту ради тех, кого оно любит.
— Значит, вы и я — родственные души, — заметила я, поднимаясь на цыпочки.
Я прижала губы к его рябой щеке и с удивлением обнаружила, что кожа у него мягкая и теплая.
Козимо провел пальцами по моему лицу.
— Мы встретимся, — пообещал он. — Скоро. Очень скоро.
Он нагнулся и поднял кошелек. Я отвернулась и вышла, не оглядываясь.
Меня провожала старуха со свечой; я прикрыла лицо вуалью, чтобы она не увидела моих слез.
Если Генрих и заметил исчезновение Руджиери, то промолчал. Подозреваю, он испытал облегчение оттого, что я не допустила появления колдуна в инквизиции.
Франсуа де Гиз, выдав племянницу за дофина, вернулся к войне и захватил у короля Филиппа город Тионвиль. Мой кузен Пьеро поехал вместе с ним и пал во время атаки. Его грудь поразила свинцовая пуля, выпущенная из аркебузы. Пьеро истек кровью на руках де Гиза. Добрый католик де Гиз просил его помолиться, чтобы Иисус принял его на Небеса. Пьеро раздраженно ответил:
— Иисус? Какой Иисус? Не пытайтесь обратить меня в мой последний час! Я всего лишь отправляюсь туда, куда и все, умершие до меня.
Я рыдала, когда де Гиз, расстроенный ересью Пьеро, рассказывал мне о смерти обожаемого кузена. В тот момент я осознала, что потеряла всех, кого любила в прошлом: тетю Клариссу, Пьеро. И Руджиери.
Но победа принесла и хорошую новость. Погоревав о кончине жены, королевы Марии, чью попытку восстановить в Англии католицизм быстро устранила ее сводная сестра и наследница Елизавета, король Филипп Испанский, обанкротившийся в результате постоянных войн, наконец-то угомонился и был готов заключить мир. Это внушило Генриху надежду, что он сможет вызволить из испанской тюрьмы своего старого учителя Монморанси.
Филипп предложил следующее: если Генрих не развяжет войну с целью захвата итальянских земель, Франция может оставить себе Кале и другие северные города, а Монморанси получит свободу. Для закрепления этого договора наша тринадцатилетняя дочь Елизавета должна была выйти замуж за Филиппа. Генрих думал над этим месяц и в конце концов согласился.
Я была рада, что главный враг станет теперь нашим другом и больше не будет причин для войны. Его величеству королю Генриху II исполнилось сорок лет.
117 
