Особенно,... 
102 
– Знаете, почему образцовая мать семейства вдруг становится тайным убийцей? – доктор сунул в рот шоколадную конфетку и, причмокивая, продолжил: – Ощутив силу без страха возмездия, она познает самое сильное из наслаждений: быть самим собой. Нет удовольствия сильнее, когда ты подвигаешь Бога и становишься на место его, пусть над одним человеком, пусть над одной живой душой, но теперь полностью принадлежащей твоей власти. Небесное возмездие, как всегда, запаздывает и кажется, что вот она – правда и истина, которую так тщательно скрывали. Оказывается, убивать – не только легко, но и приятно. Изумительно приятно. Нет угрызений совести, нет страха закона, а есть только безмерное наслаждение, что силам твоим нет предела, и тебе подвластно все. Это посильнее кокаина. Особенно, когда вся жизнь подчинена порядку. Чем больше в жизни комфорта и сладости, тем страшнее внутри человека набегают темные силы. Тем больше тянет к крови и зверствам. Чем лучше жизнь, тем хуже человеку. Чем больше комфорта, тем сильнее тяга к зверству. Зверь не может успокоиться травой. Ему нужно сырое мясо с кровью. Вот так, господин чиновник полиции.
На лестнице и в подъезде уже давно скучала полицейская засада, чего доброго проявят инициативу. Семенов, наверно, уже сжимает шашку. Надо торопиться.
– Все это занимательно, но я пришел предъявить вам обвинение, – сказал Ванзаров, выпрямляясь на кресле.
– И в чем меня обвиняют?
– В том, что направляли убийцу на беззащитных пациенток. Барышни хоть и жаждали крови, но сами толком ничего не смогли сделать.
– Можете это доказать?
– Конечно. Все дамы по институтской привычке, прежде чем написать письмо, делали его черновик в дневнике. Записи Грановской, Делье и Хомяковой находятся у нас. Даже если вы уничтожили их письма, во что я не верю, – какой же ученый расстанется с таким бесценным научным материалом, то у нас хватит доказательств. Остальное даст немедленный обыск. Разрешение имеется.
– И вы знаете, кто убийца? – спросил Карсавин и употребил другую шоколадку.
– Возможно, больше, чем вы. Думаю, тут тоже был своеобразный эксперимент: воспитание сильной личности или что-то вроде того. Так вот...
– Достаточно, – Карсавин очень медленно прикрыл веки, и так же осторожно их разлепил. – Я прошу вас об одной услуге. Дайте слово оставить ее в покое, и я немедленно предоставлю вам самые исчерпывающие доказательства. Хватит, чтобы с блеском закрыть все дела. Согласны?
– Разве можно верить слову чиновника полиции? – спросил Родион.
– Готов поверить вашему слову... Вы честный и благородный человек, хоть и полицейский... Прошу не медлить...
– Обещаю не трогать вашу дочь. Даю слово...
– Благодарю... Вы на них сидите.
Массивное кресло перевернулось кульбитом. К днищу с обратной стороны была пристроена массивная папка старинной кожи. Внутри оказалась листки, исписанные аккуратным почерком доктора Карсавина.
– Вы делаете чистосердечное признание в восьми убийствах?! – спросил Ванзаров.
– Не забудьте, вы дали слово... – стиснув зубы, сказал Карсавин и вдруг чихнул. Застыв на мгновение, доктор свалился кулем на письменный стол, стукнув лицо о чернильницу. В пролившейся лужице утонуло треснувшее пенсне.
Ванзаров дунул в полицейский свисток.
Вместе с Семеновым они отвалили тяжелое тело к спинке кресла. Карсавин не изволил дышать. И помощь не требовалась.
Скорее из упрямства, Родион проверил все ящики. Кругом было пусто. Только в одном красовалась послание: «Ванзаров, не ищите. Все письма и дневники я уничтожил. Не тратьте время. Помните: вы дали слово».
Доктор Карсавин подготовился основательно. После собственноручных признаний в убийстве супругов Грановских, Делье, Хомяковых, горничной Ипатьевой и барышни Арины Кивато из чувств личной ненависти и невыплаченных долгов, он написал заявление о сведении счетов с жизнью «по причине невыносимых моральных мук от совершенных злодеяний», а также в его смерти просил винить только его самого.
«Итальянская ночь» пахла чуть уловимым ароматом горького миндаля. Петр Владимирович ушел гордо и со вкусом. Какая все-таки потеря для нервных пациентов.
3
Николаевский вокзал столицы тонул в дымке бедой ночи и мутном свете газовых фонарей. На платформу подали поздний состав. Молодой господин, чуть полноватый, но подтянутый, совсем без багажа, что-то сказал на ухо другому господину в нелепом, будто с чужого плеча летнем пальто, и неторопливо отправился вдоль перрона.
102 
