201 
— Гм. Ну что ж, — сказала Дебора и обернулась к Пич, которая, не получая ни лепешки, ни внимания, тявкнула еще раз. — Нельзя, Пич. Тихо. Даже не мечтай о лепешках. Саймон, ты только посмотри на нее! Абсолютно неисправима.
И таким образом, с помощью собаки, неловкой паузе был положен конец. Хелен начала собирать свои вещи. Она негромко сказала Сент-Джеймсу:
— Саймон, милый, я с удовольствием осталась бы и помогла тебе биться с этой дозой…
Его ответ прозвучал решительно:
— Ты и так показала себя кремнем, досидев со мной до темноты. Отправляйся домой, дальше я, герой-одиночка, справлюсь сам.
— Он хуже, чем наша собака, — заметила Дебора. — Бессовестный манипулятор. Томми, забирай Хелен, пока она не попала в его ловушку.
Хелен и Линли последовали ее совету и попрощались с Сент-Джеймсами.
Они не обменялись ни словом до тех пор, пока не вышли на тротуар Чейни-роу. С реки дул ледяной ветер. Хелен тихо произнесла:
— Что ж.
Слова эти были обращены даже не к мужу, а будто к ней самой. Она выглядела усталой и грустной. Линли не мог сказать, чего было больше, но он примерно представлял, что творится в душе жены.
Хелен спросила:
— Ты считаешь, что это случилось слишком рано?
Он не стал притворяться, что не понимает.
— Нет. Нет! Конечно нет.
— Тогда в чем дело?
Линли искал объяснение, которое можно было бы предложить ей, с которым они оба могли бы жить дальше и которое не вернется к нему в будущем как бумеранг.
— Я не хочу причинять им боль. Не могу даже представить выражения их лиц, когда они будут стараться изобразить радость, а у самих сердце будет разрываться от несправедливости.
— Жизнь полна несправедливости. Ты, как никто другой, дол жен это знать. В этой игре невозможно уравнять правила для всех и каждого. Как невозможно узнать и будущее. Их будущее. Наше будущее.
— Я знаю.
— Тогда…
— Просто знать — это одно, а поступить в соответствии с этим знанием — совсем другое. Мне кажется, Хелен, что знание не принимает в расчет их чувства.
— А как насчет моих чувств?
— Твои чувства для меня — все. Ты для меня — все. — Он протянул к ней руки и застегнул верхнюю пуговицу ее пальто, поправил на ее шее шарф. — Давай не будем стоять на холоде. Ты как сюда приехала? На своей машине?
— Я хочу поговорить об этом. Последнее время ты ведешь себя так, словно…
Она не закончила фразу. Для этого пришлось бы прямо сказать то, что она думает. Метафоры для того, чтобы описать ее страхи, не существовало, и Линли понимал это.
Он хотел успокоить ее, но не мог. Он думал, что будет радость, будет восторг. Он думал, что ожидание еще крепче объединит их. Но он не думал, что будет чувствовать вину и страх. Камнем давило на него знание, что ему придется похоронить то, что умерло, прежде чем он сможет с чистым сердцем радоваться жизни. Он сказал:
— Поедем домой. Сегодня у нас обоих был трудный день, тебе нужно отдохнуть.
— Отдых — далеко не единственное, что мне нужно, Томми, — ответила Хелен и отвернулась от него.
Он смотрел ей вслед, пока она шла в конец улицы, где между двумя кафе оставила свою машину.
Малькольм Уэбберли положил телефонную трубку на рычаг. Без четверти двенадцать. Не следовало звонить в такое время, но он ничего не мог с собой поделать. Здравый смысл подсказывал ему, что уже поздно, что они уже спят, что даже если Томми все еще работает, то Хелен наверняка в кровати и столь поздний звонок ее не обрадует. Но он не послушался доводов разума. Весь этот день он ждал вестей и, так ничего и не дождавшись, понял, что не уснет, пока не поговорит с Линли.
Можно было бы позвонить Эрику Личу. Если бы Уэбберли поинтересовался у него последними новостями, то Эрик выложил бы каждую деталь. Однако общение с Эриком вернет былое с остротой, невыносимой для Уэбберли. Эрик был слишком тесно связан со всем, что было: он присутствовал в доме на Кенсингтон-сквер, где все началось, присутствовал при каждом допросе, проводимом Уэбберли, он даже давал показания в суде. И он стоял рядом с Уэбберли, когда их взорам впервые предстал труп мертвой девочки. Тогда Эрик Лич был молодым, неженатым мужчиной, который и представить себе не мог, что такое потеря ребенка для родителей.
Уэбберли же при виде безжизненного тела Сони Дэвис на столе патологоанатомов не мог не думать о своей малышке Миранде. И когда был сделан первый надрез на мертвой плоти, тот самый Y-образный надрез, который не спутаешь ни с чем и который говорит о жестоком, но необходимом надругательстве, Уэбберли сморщился и едва сдержал вопль протеста против того, что это маленькое тельце продолжает оставаться объектом жестокости.
201 
