10 
«Хвост» булгарской колонны достиг вершины взгорка...
Между ним и русами — метров пятьсот дороги, на которой вертелось сотни три угров. Остальные, рассредоточившись, мелькали между деревьями...
Вроде бы всё было нормально, но Духарев вдруг забеспокоился.
Привстав на стременах, еще раз огляделся. Дорога, уходящая вверх, ветви деревьев, обвисшие под тяжестью плодов. Первые сотки Поняткиной тысячи уже обогнали передовых Духарева шагов на двести...
И тут Сергей понял!
«Хвост» булгарской колонны уползал слишком медленно!
Да он вообще не уползал!
На вершине взгорка булгары остановились.
Остановились и...
— Дружина! Сомкнись! — разъяренным туром взревел Духарев. — Велим! Ко мне! Сейчас ударят! Велим!
Велимова охранная сотня в считанные секунды сошлась вокруг воеводы, перекрыв дорогу, ощетинившись копьями. Он слышал, как позади спешно перестраиваются остальные: свои и Поняткины, а наверху уже ревели трубы и булгарские катафракты, ощетинив длинные копья, начали свой страшный разгон.
Если бы можно было уйти с их дороги, пропустить мимо, засыпать стрелами, ударить вслед...
Поздно. Не успеть.
Дальше всё происходило очень быстро.
Не успевших убраться с дороги угроз лавина катафрактов снесла, не заметив. Две сотни Поняткиной тысячи, успевшие выйти вперед, подняли коней в галоп и устремились вверх, навстречу булгарским латникам.
Самоубийственный маневр. Катафракты сбросили их с дороги в считанные секунды.
— Стрелами! Бей! — закричал Духарев. Голос его потерялся в воплях, лязге и треске, но дружина и без того знала, что надо делать.
Дружный залп спешил сразу не менее полусотни катафрактов. Но лавину не остановил. Разогнавшаяся масса латников промчалась по бьющимся на камнях лошадям, по телам упавших и врезалась в плотный строй русов.
Духарев был в третьей шеренге, но длинное копье прошло между двумя шеренгами гридней, ударило в щит Духарева и переломилось. Хруст древка утонул в грохоте боя. В следующую секунду Сергей обнаружил, что гридней впереди него больше нет, а в лицо ему летит еще одно копье. Духарев пригнулся — копье прошло над головой, зато другое угодило в шею коню и пронзило насквозь. И тут же закованный в железо конь катафракта врезался в духаревского жеребца, опрокинул его, оказался сверху (широкое копыто едва не угодило в шлем Духарева) и, развернутый напором задних рядов, повалился набок, выбросив своего всадника прямо на голову Духарева. Они рухнули под копыта атакующей коннице. Ноги Сергея были придавлены содрогающимся в агонии конем, на груди лежал оглушенный (или уже мертвый) булгарский катафракт, и, когда волна латников накатилась на него, Сергей был совершенно беспомощен...
* * *
Пчёлко очнулся от боли в боку. Застонал, дернулся...
— Ишь ты, живой... — сказал кто-то. Рус, судя по выговору.
— Добей его, Угорь, — сказал другой. Тоже рус.
Пчёлко, он лежал на животе, лицом в землю, дернулся еще раз, но перевернуться не смог, потому что рус надавил ему на спину.
— Не-е... — ответил тот, кого назвали Угрем. — Воевода добивать не велел. — Рус возился со шнуровкой панциря. Каждое движение отзывалось болью в боку и голове Пчёлки. — Добивать не буду, а бронь возьму. Бронь воевода Серегей брать не запретил.
— А я саблю возьму, — сказал Бторой, отвязывая Пчёлкины ножны. — Сабля у него добрая. Вишь, каменья на рукояти.
Первый тем временем снял с Пчёлки панцирь.
— А может, все ж таки добить? — спросил второй. — Вишь, у него весь поддоспешник в крови. Всё одно умрет, чё бедняге мучиться?
— Не надо... — прохрипел Пчёлко. — Не надо добивать... Я воеводе вашему... Серегею... родич...
Произнося эту ложь, Пчёлко думал не о своей жизни: умри он, и хозяйка его, Людомила Межицкая, останется совсем одна... Эх, зря он все-таки встал под знамена Сурсувула. Негодный из Сурсувула полководец...
Сильные руки подхватили Пчёлку, перевернули. У булгарина от боли потемнело в глазах, а когда зрение вернулось, он увидел над собой двух русов: одного постарше, усатого, второго — совсем молодого, с гладким лицом.
— Ну-ка повтори, что сказал! — потребовал молодой.
— Я воеводе вашему Серегею — родич, — повторил Пчёлко, борясь с болью и тошнотой, держась лишь осознанием того, что его жизнь нужна Людомиле.
— Да ну? — насмешливо произнес молодой. — Слыхал, Угорь? Ну-ка расскажи, какой он, воевода Серегей?
10 
