96 
— Да что же, — сказала она, вопреки обыкновению, совсем не театрально. — Я всего только честная актриса. Правда, всем нам большую часть жизни приходится быть всего только актерами, и не всегда удается быть честными при этом.
— Как это? — не поняла Хинди.
Теперь вместо шмеля между ними почему-то летали две желтые бабочки.
— Ну, — сказала Актриса, — ведь каждый из нас все время играет какую-то роль, а чаще даже несколько. Мы все сейчас играем роли присяжных, а вы, Игорь Петрович, еще и роль Старшины, но одновременно у нас и другие роли. Жены, друга, любовницы, ветерана из Чечни, ну, я не знаю… — Хинди заметила, как бабочка села на веточку петрушки. — И каждую из этих ролей надо бы нам отыграть честно, вот в чем штука, но при этом надо бы еще остаться честным с собой и не забыть, кто ты, в чем твоя-то суть, твоя собственная. Это трудно. Ну, выпьем за всех нас!
Все загомонили, полезли к Актрисе чокаться и выпили, а бабочки улетели, и Хинди почему-то это расстроило.
— Вообще, я себя чувствую, как дезертир, — сказала Актриса, опустив бокал.
— Нет, ну почему вы дезертир? — Старшина и согласился, и не согласился, думая о том, что она до этого сказала про честность. — Просто командование посчитало целесообразным перевести вас на другой фронт, будем так считать.
— А командование — это кто? — задумчиво спросила Актриса.
Все замолчали, задумавшись, а может быть, просто ожидая, когда подействуют спиртные напитки, кто их пил, и только садовник с домработницей возились, выкладывая готовый шашлык на тарелки с зеленью. Бабочки, заметила Тома, опять кружились рядом, теперь их было три, но Кузя не смотрел в ее сторону, и шашлык бабочек тоже интересовал меньше всего.
— В самом деле, кто это все устраивает, что мы вдруг для чего-то с кем-то вместе? — спросила Алла и посмотрела в сторону фотолюбителя, потому что это была его тема. — А потом — раз! — и в разные стороны; кто это все придумал?
— Наверное, есть кто-то, кто нас переставляет, как фишки на доске, — сказал Шахматист. — А мы только думаем, что что-то значим.
— А может быть, он просто режиссер, — предположила Актриса. — Режиссер, а мы актеры, мы тоже что-то значим, конечно, но не всегда понимаем его замысел.
— А кто же тогда автор? — спросил Журналист.
На соседнем участке, судя по звуку, ребенок упал с велосипеда и громко заплакал. Тут же послышались и какие-то женские восклицания.
— Вы это про кого? — важно переспросила Ри, которая отвлекалась, чтобы дать распоряжения по сервировке шашлыков.
— А может быть, он просто главврач в дурдоме? — предположила Хинди, не отрывавшая глаз от бабочек, которые хотели теперь взлететь повыше, к соснам.
Журналист засмеялся, чтобы сгладить неуместность юмора медсестры, и все остальные тоже вежливо заулыбались и стали наливать друг другу, жадно косясь на шашлык. Фотолюбителю текила совсем не понравилась. Он вышел за забор к машине, достал из бардачка старенький «Зенит» и вернулся в ограду крадущейся, как у кота, походкой. Лицо его стало совсем другим, не таким, как обычно, а плотоядным и одухотворенным одновременно. Тихо ступая по участку вокруг обсуждавшей что-то за выпивкой компании, он стал снимать, снимать и снимать. Щелк! Дззз… Щелк! Дззз… Щелк!
Воскресенье, 9 июля, 16.00, вечность
Вот Старшина Зябликов смеется какой-то своей собственной солдатской шутке с рюмкой водки в руке. Ребро ладони рубит воздух, негнущаяся нога вытянута в сторону, но лицо его, сожженное вечным военно-полевым загаром, стало уже живым, а не деревянным, как было вначале, и стрижка бобриком, какая в гарнизонной парикмахерской стоит рублей тридцать, уже не делает его безликим, словно солдатская шинель.
Вот Журналист, глазки у него поросячьи, острые, он все принюхивается; рожа кривая от вранья, а сзади идиотский хвостик, перетянутый красной аптекарской резинкой, выражение лица непроизвольно-наглое, однажды усвоенное и навсегда, кажется, прилипшее, но глядит он сейчас куда-то в небо и думает явно не о деньгах.
Вот присяжная Швед, похожая на Гурченко; она всегда готова с кем-нибудь поскандалить, но из-за чего крик? Ее собственное достоинство прогуляно и пропито, растоптано не один раз, но нет-нет да и снова проступает оно на ее рано постаревшем лице.
Вот слесарь шестого разряда Климов, он неотесан, как его огромные ручищи, и в нем не осталось ничего, кроме любви к жене, а она сейчас умирает от рака в палате, отравленной вонью лекарств и испражнений, и он не может думать ни о чем другом. И это любовь.
96 
