321 
Пока травля еще не набрала оборотов — а тучи сгущались все явственней,— Пастернаку со всех сторон советовали то отречься от европейских поклонников, как пришлось ему когда-то отмежевываться от Жида, то выступить с одой Сталину или хоть с заявлением о признании собственных ошибок… Агния Барто, встречаясь с Лидией Чуковской, призналась ей, что влюблена в стихи Пастернака и горячо жалеет, что он
«не напишет ничего по-настоящему советского! Ну, о комсомоле, например!— чтобы примириться! Ведь это ему совсем легко, ну просто ничего не стоит! И сразу его положение переменилось бы, сразу было бы исправлено все».
Да что Барто — Зинаида Николаевна осаждала его просьбами «сделать заявление» и убеждала ту же Чуковскую: «Пока Борис не сделает заявления, его дела не поправятся».
— Каким же заявлением можно опровергнуть чушь?— спросила Чуковская.— Чушь тем и сильна, что неопровержима. Ведь вот молчит же в ответ на все клеветы Ахматова — и молчит с достоинством.
— Ах, Боже мой, нашли с кем сравнивать! Борис — и Ахматова! Борис — человек современный, вполне советский, а она ведь нафталином пропахла.
Все лето Пастернак вынужден был переводить «Короля Лира», прервав работу над романом, доведенным уже до четвертой части. Однако уверенность в том, что книга будет закончена — и закончена триумфально,— не покидала его; не обращал он внимания и на новые нападки. Они его скорей удивляли: Сурков, давний недоброжелатель, еще в марте опубликовал в «Культуре и жизни» статью «О поэзии Пастернака», в которой корил его все за ту же «Сестру мою жизнь», теперь уже ровно тридцатилетней давности.
Была и еще одна причина, по которой он не желал принимать все происходящее всерьез. В феврале 1947 года была написана «Рождественская звезда», а человек, написавший такие стихи, может уже ни о чем не беспокоиться.
5
В двадцатом столетии русская поэзия была, без преувеличения, сильнейшей в мире, хотя и тут есть с кем соревноваться. Но когда «Звезда» появилась, ошеломлены были все: и те, кто боготворил Пастернака, давно разговаривал и думал цитатами из его лирики,— и те, кто не принимал его творчества вовсе. Пастернак не увидел этих стихов опубликованными на Родине: они были напечатаны лишь в зарубежных изданиях «Доктора Живаго», причем в переводе раньше, чем по-русски. «Рождественская звезда» ходила в списках.
Стихотворение задумано 6 января 1947 года, на именинах Евгении Казимировны — жены Бориса Ливанова. Там Пастернак, по собственному свидетельству, впервые услышал ритм будущего стихотворения, чередование коротких и длинных строк. Но первые отголоски «Рождественской звезды» можно различить в «Охранной грамоте», в описании индиговой, рождественской, елочной Венеции. Так завязываются в один узел Венеция, Возрождение, Рождество и Блок,— ведь Блок для Пастернака, как сказано в «Докторе Живаго», был явлением Рождества. Память о детских праздниках мальчиков и девочек, которым выпало жить во времена Ирода,— вот стержень стихотворения; но оно не только об этом, конечно.
- Стояла зима.
- Дул ветер из степи.
- И холодно было младенцу в вертепе
- На склоне холма.
- Его согревало дыханье вола.
- Домашние звери
- Стояли в пещере,
- Над яслями теплая дымка плыла.
- Доху отряхнув от постельной трухи
- И зернышек проса,
- Смотрели с утеса
- Спросонья в полночную даль пастухи.
- Вдали было поле в снегу и погост,
- Ограды, надгробья,
- Оглобля в сугробе,
- И небо над кладбищем, полное звезд.
- А рядом, неведомая перед тем,
- Застенчивей плошки
- В оконце сторожки
- Мерцала звезда по пути в Вифлеем.
- Она пламенела, как стог, в стороне
- От неба и Бога,
- Как отблеск поджога,
- Как хутор в огне и пожар на гумне.
- Она возвышалась горящей скирдой
- Соломы и сена
- Средь целой вселенной,
- Встревоженной этою новой звездой.
- Растущее зарево рдело над ней
- И значило что-то,
- И три звездочета
- Спешили на зов небывалых огней.
- За ними везли на верблюдах дары,
- И ослики в сбруе, один малорослей
- Другого, шажками спускались с горы.
- И странным виденьем грядущей поры
- Вставало вдали все пришедшее после.
- Все мысли веков, все мечты, все миры,
- Все будущее галереи и музеев,
- Все шалости фей, все дела чародеев,
- Все елки на свете, все сны детворы.
- Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
- Все великолепье цветной мишуры…
- …Все злей и свирепей дул ветер из степи…
- …Все яблоки, все золотые шары.
- Часть пруда скрывали верхушки ольхи,
- Но часть было видно отлично отсюда
- Сквозь гнезда грачей и деревьев верхи.
- Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,
- Могли хорошо разглядеть пастухи.
- — Пойдемте со всеми, поклонимся чуду,—
- Сказали они, запахнув кожухи.
- От шарканья по снегу сделалось жарко.
- По яркой поляне листами слюды
- Вели за хибарку босые следы.
- На эти следы, как на пламя огарка,
- Ворчали овчарки при свете звезды.
- Морозная ночь походила на сказку,
- И кто-то с навьюженной снежной гряды
- Все время незримо входил в их ряды.
- Собаки брели, озираясь с опаской,
- И жались к подпаску, и ждали беды.
- По той же дороге, чрез эту же местность
- Шло несколько ангелов в гуще толпы.
- Незримыми делала их бестелесность,
- Но шаг оставлял отпечаток стопы.
- У камня толпилась орава народу.
- Светало. Означились кедров стволы.
- — А кто вы такие?— спросила Мария.
- — Мы племя пастушье и неба послы,
- Пришли вознести вам обоим хвалы.
- — Всем вместе нельзя. Подождите у входа.
- Средь серой, как пепел, предутренней мглы
- Топтались погонщики и овцеводы,
- Ругались со всадниками пешеходы,
- У выдолбленной водопойной колоды
- Ревели верблюды, лягались ослы.
- Светало. Рассвет, как пылинки золы,
- Последние звезды сметал с небосвода,
- И только волхвов из несметного сброда
- Впустила Мария в отверстье скалы.
- Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
- Как месяца луч в углубленье дупла.
- Ему заменяли овчинную шубу
- Ослиные губы и ноздри вола.
- Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
- Шептались, едва подбирая слова.
- Вдруг кто-то в потемках, немного налево,
- От яслей рукой отодвинул волхва,
- И тот оглянулся: с порога на деву,
- Как гостья, смотрела звезда Рождества.
«Рождественская звезда» написана четырехстопным амфибрахием (стопность поначалу меняется, стихотворение словно становится на крыло,— точнее всего будет сравнение с колоколом, язык которого, раскачиваясь по малой, двухстопной амплитуде, начинает гулять широко, во всю мощь). Строфы со второй по седьмую построены по симметричной схеме: длинные, четырехстопные первая и четвертая строки кольцом обнимают двухстопные первую и вторую. Эта симметрия усиливает ощущение покоя, равновесия, торжественности, сообщая всему происходящему сакральное значение. Здесь намечаются две главные особенности: обилие чисто русских сельских реалий («просо», «погост», столь странный в библейском контексте, «сторожка», «поджог», «хутор», «солома», «сено», «кожух» — в пустыне-то!) — и цепочки внутренних рифм, пронизывающих весь текст. «Цепи» здесь — не только елочное украшение, но еще и цепи-гирлянды внутренних рифм: «трепет-цепи-великолепье-свирепей-степи». Отметим и гениальный контрапункт «всего великолепья» — и ветра из степи, налетающего предвестием крестной муки.
321 
