Особенно,... 
99 
– Вы очень мудрый человек, Алексей. И светлый.
– Да ты чё, будто навсегда прощаешься? Про то, какой я, на краю могилы скажут, я пока так, без названий проживу. Хотя да, я умный, – Лёха горделиво подбоченился. – И я тебе вот такой умный вещь скажу: ты, даже если навсегда, всё равно всегда так говори своё «пока», как будто завтра же увидимся. Даже если оно последнее. Тогда жизнь будет казаться как бы вечной, понимаешь? «Пока» – и никаких слюней.
– Пока, Алексей! – Сашка улыбнулась ему. – Это вам. – Она протянула ему бутылку виски.
– Крутая самогонка? Вот это дело. Возьму. Вижу, что от души. Пока, соседка!
«Раз уж ты здесь, то никто не мешает тебе зайти к старухе Юговой, сказать ей «Привет!».
– Здравствуйте, Ефросинья Филипповна. Извините, я без приглашения, – Сашка лихорадочно выдумывала, чтобы такое сказать в оправдание своего внезапного визита. – Мы знакомы всего неделю, но так вышло, что сегодня мне не у кого переночевать, кроме вас. Вот! – выдохнула Сашка, развела руками и улыбнулась.
«Как глупо!»
– Как так негде?! А впрочем… Этого всё так же разъедает его упёртая гордыня? – пробормотала Югова себе под нос. – Заходите, юная барышня! Я очень рада вас видеть! Я когда-то уже спала несколько лет в одной комнате с взрослеющим подростком, так что приютить под своей крышей воспитанную девушку для меня будет сущим удовольствием. Проходите, не стесняйтесь, мойте руки, умывайте лицо, будем пить чай с лимоном и болтать обо всём на свете.
Первые полчаса Сашка держалась, стараясь сохранить лицо в обрамлении вечно полушутливого тона. Но Ефросинья Филипповна была отнюдь не глупа. И в силу возраста уже могла не опасаться обвинений в бестактности.
– Сашенька, что случилось? – спросила она. И в её вопросе не было ни тени бабского любопытства, ни отблеска жалостливого сочувствия. Ничего такого. Ефросинья Филипповна спросила так, как последний раз Сашку спрашивала ещё живая бабушка. «Сашенька, что случилось?» – спрашивала бабушка совсем маленькую Саньку, упавшую с велосипеда. Спрашивала, чтобы отвлечь от боли, а сама уже доставала перекись, зелёнку и бинт. И Санька, захлёбываясь, начинала сбивчиво рассказывать про «что случилось». «Я ехала с горки… Денис давно умеет… А я… А они смеялись… Потому что я боялась… Я и поехала… А велосипед… А они снова смеялись…» И бабушка всегда очень внимательно и серьёзно слушала и совсем-совсем не смеялась. А бабушкины руки тем временем откручивали пробочки, наматывали на спички ватные турунды и умело бинтовали Сашкину коленку. И совсем не так страшна становилась шипящая пузырящаяся перекись («И почему она в пузырьке такая спокойная, а на воздухе с ума сходит?»). И даже ожидаемый, но всегда неожиданный укус зелёнки не так уж и зубаст, потому что бабушка прогонит его, как ветер мошкару. И ходить с перебинтованной коленкой – это даже красиво. Потому что бабушка умеет так бинтовать, что никогда-никогда не съедет, даже если снова влезть на велосипед, чтобы снова и снова упасть.
– Сашенька, что случилось? – спросила старуха Югова. И молодая женщина Ларионова вдруг, судорожно всхлипнув, начала рассказывать, захлёбываясь в бессвязных словах.
О том, что родилась и росла. И были мама с папой. А потом их не стало, и это было ужасно. Потому что, пока они были, всё было прекрасно. Даже их скандалы. А когда их не стало – ей, Сашке, стало совсем-совсем пусто. И страшно. А потом она привыкла. Как привыкают люди жить без руки и ноги. Привыкают, но всё равно испытывают мучительные фантомные боли. Особенно по ночам. Настолько мучительные, что даже заснуть страшно. Потому что она знает одного безрукого… Ну, почти безрукого… Ему сделали пластику… Филатовский «стебель»… Реконструкцию… Это не важно сейчас, потому что просто для примера к слову пришлось. Вот он, этот, с почти конечностью, иногда, когда перед самым сном уже вроде расслабленный и довольный, как бы в полудрёме мог потянуться реконструированной рукой за бутылкой минералки на полу у кровати… Как живой, настоящей рукой, понимаете? Совершенно выключив из сознания, что там не пять пальцев, а такая вот… клешня… И ею никак не ухватить эту бутылку минералки, как любому другому нормальному человеку – без проблем. И всё! Добро пожаловать в ад! Потому что вслед за всего лишь призрачным ощущением здоровой руки вспыхивает натуральная здоровенная физическая боль в том, чего нет. Кисти – нет. А боль – есть. И уже нет ни хорошего настроения, ни красивых звёзд в ночном небе, ни родных, ни близких, ни любимых – только боль. И получается, что тело твоё внезапно снова оказывается конечным, а боль – бесконечна. Так вот было и у Сашки, когда родители… Ты засыпаешь и уже в полудрёме зовёшь: «Мама…», потому что хочешь пить или просто так… А никакая мама не приходит, только бабушка. И ты вдруг понимаешь – снова и снова! – что мама уже никогда не придёт. И это так больно… Мамы уже нет, а тебе так больно, как будто она есть, просто никогда больше не придёт. Мамы нет, а боль есть. И ты ещё и говоришь бабушке гадости, как тот дурак, с рукой… Как будто бабушка или звёзды на небе виноваты в том, что мамы больше нет. Или папы… Или руки… И только плюшевый медведь один всё понимает. Потому что он – единственная связь с миром мамы и папы. Именно они его купили тебе как-то раз в дурацком Луна-парке… Папа сердился-сердился, что не может его выиграть, и ещё сердился, говоря, что тут все прицелы сбиты… И потом мама, подмигнув тебе, пропадает «за кулисами» тира и выходит с плюшевым медведем под мышкой, пряча кошелёк в сумочку. И папа смеётся и говорит, какая у него умная жена, в отличие от него, дурака. И что сбитый прицел – это не так уж и плохо, потому что убивать из-за плюшевых медведей картонных зайцев или ломать чью-то мельницу очень нехорошо. Потому что они, Ларионовы, пацифисты. Ты так запоминаешь всё это – дословно-дословно! С каждой смешинкой, с каждым движением. Это навсегда остаётся в тебе. Неизменный снимок. Негатив. И ты печатаешь и печатаешь копии, потому что нет уже их, настоящих. Только твоя память, работающая в режиме сбесившегося ксерокса…
99 
