Особенно,... 
111 
Но Сашка не могла собраться. И расслабиться естественным образом тоже не могла. Она просто пила водку ровно до тех самых пор, пока не поняла, что ей всё равно и она наконец-то может уснуть. Впасть в недолгое забытьё. Она, пошатываясь, дошла до диванчика и рухнула на него прямо в одежде.
И перед нею понёсся поток.
Ещё никогда он не был настолько силён… Настолько, что хотелось в него войти. Пусть раздавит, поглотит, и пусть будет ничто. Если уж нельзя дойти до той стороны… Не надо уже вечно спокойного неумышленного бога. Никого не надо, если уж нет того, кто первым шагнёт навстречу, не боясь, что его раздавит… Если кто-то первый, а не многий другой, то тогда и тебе не страшно. Никогда не страшно, ни в каком потоке.
Сашка впервые была спокойна в сновидении… Очень спокойна… Она уже собралась шагнуть в поток. Не от бесстрашия, а от безнадежности. Как вдруг откуда-то со странного не то неба, не то бездны этого бесконечно изменчивого и бесконечно же незыблемого пейзажа раздалась пронзительная настойчивая трель… Сашка посмотрела вверх и… проснулась. Звонили в дверь. Она решила не открывать. Гость был настойчив. Перестав трезвонить, он стал стучать в дверь. И обрёл голос:
– Саша, если ты не откроешь дверь, я её выломаю!
«Митя!»
Она подскочила и поднеслась к двери.
«Многоэтажная клетка, где все друг у друга на виду, на слуху и в прочей доступности для чужих органов чувств… Отвратительно! Массовая культура вуайеризма, сопровождающаяся вынужденным эксгибиционизмом. Хотя, судя по тому, насколько сейчас в моде психодрама, желающих показать стало куда больше, чем любителей посмотреть…»
– Митя? Как ты меня нашёл… – тихо отозвалась, наконец, Сашка.
– Старуха Югова обзавелась отвратительной привычкой лазить в чужие сумочки, спасибо ей.
– Да? Ужасно! Но я сама виновата. Митя, я не могу тебе открыть. Я отвратительно выгляжу, я… я гадко пахну. И тут… Тут так страшно, так неуютно. Мне стыдно. Я не могу открыть.
– Открой немедленно. Я не шучу. Я выломаю дверь, – он не отступал и, судя по тону, «выломаю дверь» в данном случае была вовсе не угроза, а обещание.
«Ну и пусть. Пусть увидит твоё убожество и раз и навсегда уберётся из твоей жизни!»
Она открыла. Молча кивнула ему, мол, проходи. Сам напросился. Он обнял её, она не ответила. Он поцеловал её в лицо. Она отвернулась. Вырвалась. Он выпустил.
Глупые люди. Глупые-глупые несчастные-несчастные люди.
– Проходи. Хочешь – на кухню. Хочешь – в комнату. Тут везде одинаково плохо.
– Почему, почему ты ничего мне не рассказала?
– Что я должна была тебе рассказать? Что я сняла квартиру? Такое «чудо» случается ежедневно с тысячами людей. Со многими и многими другими.
– Всё. О себе, – он пропустил укол. А зря. Уж лучше бы орал или извинялся.
– Митя, ты не спрашивал. И сам ничего не рассказывал.
– Собирайся!
– Куда?
– Ты живёшь у меня.
– Я уже жила «у меня». У дуба, у ясеня, у этого самого дяди Васиного. Что изменится от того, что я буду жить у Дмитрия Югова? Я хочу жить у себя.
– Сашка, прекрати. Я понимаю, что я тебя обидел. Фрося мне столько всего наговорила, что я почувствовал, что любое моё слово… А надо было просто говорить. Говорить с тобой.
– Поздно уже. Сразу не сказал, а теперь – поздно. Да и вообще. Искусственно это всё. Не перескажи тебе Ефросинья Филипповна мой бред, нанесенный ей от усталости, нервозности и хронического недосыпания, ты бы и не поинтересовался… Ну, баба и баба. Ещё одна. С тараканами чуть позабавнее, чем у других.
– Это не так. Зря ты злишься.
– Так, не так – какая разница? Да, я злюсь. Так что уходи. Просто уходи подальше от моей злости. Можешь даже плюшевого медведя себе оставить. Он добрый. Можешь его на помойку выкинуть. В конце концов, он всего лишь плюшевый. А я – всего лишь злая, неувязанная баба тридцати трёх лет от роду. Приду в себя и начну жить нормально. Как все они живут.
– Саша, я свяжу тебя, посажу в машину и всё равно вывезу из этого клоповника!
– Сегодня вывезешь. А завтра мы или поссоримся из-за ерунды или ты станешь таким, как все. Или окажется, что я такая, как все. Ты – просто в очередной раз влюбился. Или – что вероятнее – испытываешь страсть. И что? Что мне делать потом? Всё начинать сначала, но уже в тридцать четыре? В сорок четыре? Я не хочу… Ничего не выйдет. Возможно, встреться мы в мои семнадцать и твои девятнадцать… Но нет. Раз тогда не встретились, значит, и не должны были. Митя, уходи. Не заставляй меня плакать, кричать и… Пустое это всё. Ты очень хорош. И у тебя есть своё место. И в своём месте – своя собака. К тебе приходят твои дети. Или ты сам к ним ходишь – я не знаю. И знать, если честно, не хочу. Потому что они – твои. И они всегда будут твоими. А я – ничья и нигде. Вокруг меня нет ничего. И у меня нет ничего своего. Мир упаковочной стружки… И разгрести её я обязана сама. Уходи, иначе я лопну. Всё, что бы ты мне после всего этого ни предложил, будет инициировано. Мною. И твоим чувством вины или ответственности. А эти чувства – псевдочувства. Они привиты. А настоящее должно быть естественно. Инициированное от естественного отличается, как кислотный дождь от грибного.
111 
