Особенно,... 
67 
— Как… что же это! — забормотал старик. — Это же моя, моя мысль! Все украдено!
Он беспокойно озирался по сторонам, снова и снова перечитывал газету (в которой не было уже половины нужных запятых), шевелил губами, топтался на месте. Шок был слишком силен. В декрете ни разу не упоминалось его имя. Надо было немедленно к кому-то идти, чего-то добиваться. Три дня он выяснял, кто в новом правительстве отвечает за науку, еще три дня передавал через матросов письма и записки, но никак не мог попасть к министру. В конце января началась катавасия с каким-то убийством, и только тридцатого Борисоглебский застал наконец министра (он назывался почему-то на французский манер комиссаром) на месте. Матросы сжалились над стариком и провели на четвертый этаж, в приемную с бильярдным столом.
— К вам, Александр Владимирович, — сказала бледная секретарша.
— Борисоглебский, — назвался старик за ее спиной.
— Борисоглебский?! — воскликнул чернявый молодой человек, вальяжно сидевший в кресле у комиссарского стола. — Вы здесь, вы не в Ростове?
Он вскочил и подбежал к новому гостю.
— Я давно здесь, — пробурчал старик. — Мне нужно видеть комиссара.
— Это я, — произнес приятный, но легкомысленный с виду мужчина лет сорока. — Я получил ваше письмо, товарищ Борисоглебский, и сожалею, что не мог вас принять сразу. Всю эту бюрократию искореним, дайте время. Прошу вас.
— Да вы знаете, кто это?! — радостно воскликнул чернявый. — Воистину — на ловца и зверь! Это же автор «Орфографии будущего», он первый высказал эту мысль!
— Вот видите, — еще шире улыбнулся комиссар. — А мы реализовали. Очень, очень рад.
— Это все так, — сказал Борисоглебский. — Однако второстепенно. Я закончил, видите ли, главную книгу свою. В сравнении с нею идея орфографии — частный случай, не стоящий внимания. Я полагал бы нужным эту книгу издать, и если мне за отмену орфографии причитается какой-то гонорар или вознаграждение, я не знаю, что у вас принято, — я просил бы мне ее выдать, эту сумму, потому что я издержался. Да, издержался. И я просил бы издать. Рукопись со мной.
— Вы где остановились? — учтиво спросил комиссар.
— Я живу в гостинице у Финляндского, в «Атласе»…
— И прекрасно! — повторял поклонник, представившийся Льговским. — Вы нам как нельзя кстати, как нельзя… Вы, Федоров и Мельников — отцы новой философии. Вы читали Федорова?
— Федоров — сумасшедший, — буркнул Борисоглебский. — Воскрешать покойников, заселять звезды… Есть еще один сумасшедший в Калуге, он тоже все про заселение звезд…
— Кто? Я не знаю, — заинтересовался Льговский. — Фамилию не помните?
— Да вот еще, буду я помнить всякую чушь. Комиссар вежливо рассмеялся.
— Ну, ничего. Перебирайтесь к нам. У нас футуристическая коммуна. Новая власть помещение дала, на Крестовском. Только что, на ваших глазах, окончательно решили вопрос. Ну, это знак, Александр Владимирович. Я говорил — случайным такое совпадение быть не может. Напомните мне ваше отчество, — обратился он к Борисоглебскому.
— Константинович, — мрачно ответил тот. Ему не нравилась вся эта суета, многословие — солидности не было. Свистульки, ничего не поймут. Для этих ли он тратил жизнь?
— Григорий Константинович тоже будет с нами. До завтра, до открытия, я его поселю у себя, а завтра переедем. Очень прошу вас быть.
— Буду, конечно, буду! — улыбался Александр Владимирович.
— Вам бы сразу с этого начать, — уже серьезнее сказал Льговский. — С футуристов. Вы свое сделали, теперь мы сделаем свое. Ну, спасибо, ждем завтра в шесть. Прошу, Григорий Константинович, — идемте ко мне, там обо всем и поговорим.
— Но рукопись, — не очень уверенно обратился Борисоглебский к комиссару.
— Завтра все и решим, — кивнул комиссар. «Свистульки, свистульки, — думал Борисоглебский, спускаясь по лестнице. — Черт знает что».
— Лучшего момента, чем сейчас, не найти, — обернувшись к нему, полушепотом сказал Льговский, спускавшийся впереди. — Вы понимаете, что пришло наше время? Сумасшедший, подумал Борисоглебский.
30
Крестовский остров, второй по величине среди невских островов, получил свое прозвание благодаря двум аллеям, крест-накрест его пересекавшим, и с начала века был особенно любим дачниками. Это был уж не город, а пригород — сырая, цветущая дачная местность, усаженная соснами и разгороженная на аккуратные наделы. Дачи тут были небогатые, двухэтажные, уютные; близ моста, соединявшего Елагин остров с Крестовским, выстроил себе летнюю резиденцию видный распутинец, чуть ли не правая рука всесильного самозванца, Алексей Прилукин.
67 
