239 
Одновременно с бледными и светловолосыми, но чрезвычайно жизнерадостными цыганами Марьям-нагой со стороны набережной приближалась другая компания — там тоже звенели гитары, но пелось нечто иное. Мотив был знакомый, романсовый, но слова, сколько мог различить Ять, представляли собою фантастическую контаминацию нескольких шедевров сразу.
- — Выхожу… один я-, на доро-о-огу! —
высоким, ломким голосом выводил бледный юноша лет шестнадцати, терзая гитару с огромным коричневым бантом.
- Под луной… кремнистый путь блестит!
- Ночь тиха, пустыня внемлет Бо-о-огу,
- И звезда… с звездою говорит!
- Выхожу я в путь, открытый взорам, —
басом отвечал ему верзила, в котором Ять издали узнал Чашкина.
- Ветер гнет упругие кусты.
- Битый камень лег по косого-о-орам,
- Желтой глины скудные пласты!
- — Вот иду-у я по большой доро-оге, —
подхватил эстафету художник Назарьян, обладатель хриплого баритона, с которым только и было выходить на большую дорогу.
- — В тихом свете гаснущего дня! —
радостно поддержал хор.
- — Тяжело мне, замирают но-оги!
- Ангел мой, ты видишь ли меня?!
- Я и сам ведь не такой, не пре-ежний,
- Недоступный, гордый, чистый, злой.
- Я смотрю мрачней и безнаде-е-ежней
- На простой! И скучный! Путь земно-о-ой!
- Акоповские цыганки затрясли плечами.
- Буду ждать — в погоду, в непого-о-оду!
- Не дождусь — с баштана разочтусь! —
- мрачно подвела итог Лика Гликберг.
- — Выйду к морю, брошу перстень в воду
- И косою черной удавлюсь! —
грянула вся команда Стечина. Сам он, автор центона, скромно шел позади.
Барцев хохотал. Стечин торжественно преподнес скульптурную группу — последний шедевр Назарьяна, раскрашенная глина: тоненькая Ашхарумова под руку с Бариевым, исполненным в виде шара с бородой и носом-бульбочкой. Назарьяна хотели качать, Барцев долго тискал его в объятиях. Настал черед подношений: все они были скромны и почти жалки. Алексеев извлек из своих запасов прижизненного Фета, Горбунов преподнес чернильницу «для будущих трудов», Прошляков приволок «Подарок молодым хозяйкам» — для чтения вслух в обеденное время; на некоторое время церемония дарения прервалась — все наперебой зачитывали рецепты: «Господа, вообразите, седло дикой козы с каперсами, под соусом из базилика… Мне, мне козы! Суп из спаржи с добавлением сливок… Отжимки отдать людям. Мы люди, Прошляков, отдавай отжимки! Господа, кто ел когда-нибудь суфле из омара? Барцев, я буду брать у вас эту книгу раз в неделю для праздничного обеда!»
— Удивительно милая молодежь, — тихо и умиленно сказал Комаров-Пемза, подойдя к Ятю. — Эти не пропали: они умеют веселиться, умеют сделать себе праздник из ничего…
— Да, да! — горячо закивал Ять. — А из ваших будет кто-нибудь?
— Если родители выпустят, — вздохнул Пемза. — Поздно, патрули… Но они сказали, что все равно вырвутся.
И точно — в разгар парада приношений прибежал, запыхавшись, Коля Соловцов, а следом за ним и небольшая компания во главе с Игорем и Верой Головиными. Они принесли кукол, наряженных женихом и невестой. Куклы были фарфоровые, с волосами и закрывающимися глазами. Последней, уже в двенадцатом часу, появилась Зайка — маленькая, встрепанная, растерянно хлопающая глазами: «Ой, я совсем, совсем опоздала? Машенька, милая, поздравляю! Поздравляю, Паша! — Она мокро поцеловала обоих в щеки. — Все боялась, не успею. Вот!» — и развернула только что довязанную кофточку белой козьей шерсти, сберегаемой в семье еще с четырнадцатого года, когда вечно хворавшую Зайку возили на Кавказ. Там и купили эту шерсть, но никто в семье вязать не умел — выучилась в последний год одна Зайка; она всерьез надеялась этим зарабатывать. Барцев поднял ее на руки и закружил.
— Паша, — тихо спросила она, когда рыжий богатырь бережно поставил ее наземлю, — а Кораблик не пришел?
Так ласково могла называть Корабельникова только она.
— Сашка уперся, — сухо ответил Барцев.
— Ой, как же ему сейчас, наверное, одному… Он ведь там, да? И слышит все ваше веселье? На набережной и то слышно. Паш, может, сбегать, позвать его?
— Не надо, Зайка, — очень серьезно попросил Барцев.
— Ну хорошо, хорошо… Она отошла.
239 
