216 
— Вам она кажется позорной и мелочной, потому что вам где-то в светлых далях рисуется всеобщее единение, — прервал его Алексеев. — А мне в этом вашем будущем нет места, да и вам нет, только вы себя наловчились утешать…
— Кстати, Ять, — заметил Долгушов. — Вы вроде и дело говорите — что можно иногда через себя переступить… будущему послужить… Я, знаете, печальную вещь заметил: кто через себя переступит, для того уж другие — пустой звук! Через себя! — важно повторил он. — Ведь для человека, почитай, ничего страшней нет. Самоубийство — грех хуже убийства: не на чужого посягнул — на родного, можно сказать! Думаете, что сейчас через себя переступите, а потом ведь так и начнете по головам шагать…
— Это все умственные игры, — покачал головой Ять. — Видите ли, я по всем критериям должен быть с вами… хотя бы потому, что вы гонимы… но не могу, не могу — потому что мешает мне это проклятое интеллигентское комильфо! Быть любой ценой против власти, ненавидеть власть, подкусывать власть…
— Да ежели власть бандитская! — воскликнул Стежкин.
— Тут, положим, не так все просто. Видите ли, есть страшный соблазн, главное обольщение — которое уж вам-то ведомо: я говорю о соблазне лояльности. Она в России всегда — именно соблазн, с тех самых пор, как интеллигенция себе присвоила полномочия совести. Но надо ведь понять, что без единства мы никогда не выберемся из ямы…
Этот спор уже третий час тянулся в красной гостиной, где возвращенцы пили чай с сухарями и тщетно внушали елагинцам мысль о единении. Извольского, по счастью, не было — убежал по своим темным ночным делам, — и твердокаменных елагинцев представляли Хмелев, Алексеев, Стежкин и Долгушов. Хотел зайти Казарин, но он был совсем плох в последнее время — или попросту видел безнадежность спора, — а потому обходились пока без него.
— Бывают обольщения, — продолжал Ять, — которые по крайней мере плодотворны. Если придется благословлять жертвоприношения, я первый в ужасе убегу…
— А сейчас вам не видно, что к чему идет?! — поинтересовался Алексеев.
— Ну, если туда идет — так, значит, другого пути и не было. В любом случае надо думать о том, на кого мы страну оставим, а не о том, комильфо нам или не комильфо сойти наконец с баррикад…
— Я, кажется, понимаю, что вы, Ять, хотите доказать. — Хмелев посмотрел на него остро и пристально, как медик перед решительным диагнозом. — Вы хотите сказать, что раз они победили, так других и не было. То есть все действительное разумно. И если нет у них альтернативы, так, значит, есть за ними и правда, — верно я говорю?
— В общем, верно, — задумчиво согласился Ять, привыкая к новой формулировке; всегда трудно узнать свои взгляды в чужом изложении. — Но что поделать, если ответственность за Россию в конечном счете взяли на себя именно они!
— За уничтожение России, хотите вы сказать, — вставил Стежкин.
— Уничтожения никакого я пока не вижу, вижу попытку выбраться из войны и начать наконец заново строить страну. Без некоторого ограничения свободы этого, боюсь, не получится. Мы слишком долго требовали себе свободы, только свободы… Помните кружок Сокольниковой? И вот за право Сокольниковой болтать, простите, либеральный вздор вся страна должна лежать в руинах, за которые, между прочим, ответственны никак не только большевики. Я догадываюсь, если угодно, вот о чем: Россия не может быть ничем иным, как империей. В этом мы, кажется, все согласны?
— Положим, — кивнул Хмелев.
Они, конечно, будут строить империю, — продолжал Ять, — к этому идет все. Сами они этого пока не понимают и говорят о свободе, но Корабельников, кажется, уже догадывается… и не очень возражает. А Соломин со своим попом давно поняли, куда все катится. Что же вас останавливает от сотрудничества с этой властью? Ведь и вам, Николай Алексеевич, либералы отвратительны, и вам, Владимир Александрович, — он кивнул Алексееву, — это казалось еврейской прерогативой — свободная печать и прочие глупости…
— Но газеты закрывать я сроду не призывал, — буркнул Алексеев.
— Ну вот, а они закрывают. Так что если у вас и есть основания их ненавидеть — то разве за то, что они немного радикальнее… и осуществляют то, о чем монархисты не смели и мечтать.
— Именно! — вскочил Хмелев. — Тут-то я вас и поймал: именно! Мы и думать не смели о том, что примутся осуществлять они. Ибо не любой же ценой возрождать империю и не в любой же империи я согласен жить! Если для спасения России, какой она вам видится, нужен отказ от грамотного письма, — в этой хамской стране мне делать нечего!
216 
