114 
Не может быть: какой простор! Какой-то скифский, а верней — дочеловеческий. Восторженная дрожь: черносеребряная степь и море темное за ней, седыми гребнями мерцающее сплошь. Над ними — тучи, тучи, тучи, с чернотой, с голубизной в разрывах, солнцем обведенные края — и гроздья гроз, и в них — текучий, обтекаемый, сквозной, неузнаваемый, но несомненный я.
Так вот я, стало быть, какой! Два перепончатых крыла, с отливом бронзовым, — смотри: они мои! Драконий хвост, четыре лапы, гибкость змея, глаз орла, непробиваемая гладкость чешуи! Я здесь один — и так под стать всей этой бурности, всему кипенью воздуха и туч лиловизне, и степи в черном серебре, и пене, высветлившей тьму, и пустоте, где в первый раз не тесно мне.
Смотри, смотри! Какой зловещий, зыбкий, манкий, серый свет возник над гребнями! Летучая гряда, смотри, разверзлась и раздвинулась. Приказ или привет — еще не ведаю; мне, стало быть, туда. Я так и знал: все только начато. Я чувствовал, что взят не ради отдыха. Ведь нас наперечет. Туда, туда! Клубится тьма, дымится свет, и дивный хлад, кристальный душ по чешуе моей течет.
Туда, на зов, на дымный луч! Лети, не спрашивай причин, без сожаления о первом из миров, — туда, в пространство зыбких форм, непостижимых величин, чудесных чудищ, грозных игрищ и пиров! Туда, где облачных жаровен тлеют угли, где в чаду сраженья горнего грохочет вечный гром, туда, где в битве, час неровен, я, глядишь, опять паду и вновь очнусь, уже на ярусе втором.
Лечу, крича: «Я говорил, я говорил, я говорил! Не может быть, чтоб все и впрямь кончалось тут!». Как звать меня? Плезиозавр? Егудиил? Нафанаил? Левиафан? Гиперборей? Каталабют? Где я теперь? Изволь, скажу, таранить облако учась одним движением, как камень из пращи: пэон четвертый, третий ярус, пятый день, десятый час. Вот там ищи меня, но лучше не ищи.
Я не могу укрыться ни под какою крышей. Моя объективность куплена мучительнейшей ценой — я не принадлежу ни к нации явно пришлой, ни к самопровозглашенной нации коренной. Как известный граф, создатель известных стансов о том, что ни слева, ни справа он не в чести, — так и я, в меру скромных сил, не боец двух станов, точней, четырех, а теперь уже и шести. Не сливочный элитарий, не отпрыск быдла, я вижу все правды и чувствую все вранье — все мне видно, и так это мне обидно, что злые слезы промыли зренье мое.
Кроме плетенья словес, ничего не умея толком (поскольку другие занятья, в общем, херня) — по отчим просторам я рыскаю серым волком до сей поры, и ноги кормят меня. То там отмечусь, то тут чернилами брызну. Сумма устала от перемены мест. Я видел больше, чем надо, чтобы любить Отчизну, но все не дождусь, когда она мне совсем надоест. Вдобавок я слишком выдержан, чтобы спиться, и слишком упрям, чтоб прибиться к вере отцов. Все это делает из меня идеального летописца, которого Родина выгонит к черту в конце концов.
Что до любви, то и тут имеется стимул писать сильнее других поэтов Москвы. От тех, кого я хочу, я слышу — прости, мол, слушать тебя — всегда, но спать с тобою — увы. Есть и другие, но я не могу терпеть их. Мне никогда не давался чистый разврат. Слава Богу, имеются третьи, и этих третьих я мучаю так, что смотрите первый разряд. Портрет Дориана Грея, сломавший раму, могильщик чужой и мучитель своей семьи, я каждое утро встречаю, как соль на рану. И это все, чего я достиг к тридцати семи.
Отсюда знание жизни, палитра жанровая, выделка класса люкс, плодовитость-плюс.
— Собственно говоря, на что ты жалуешься?
— Собственно, я не жалуюсь, я хвалюсь.
НАЧАЛО ЗИМЫ
1
- Зима приходит вздохом струнных:
- «Всему конец».
- Она приводит белорунных
- Своих овец,
- Своих коней, что ждут ударов,
- Как наивысшей похвалы,
- Своих волков, своих удавов,
- И все они белы, белы.
- Есть в осени позднеконечной,
- В ее кострах,
- Какой-то гибельный, предвечный,
- Сосущий страх:
- Когда душа от неуюта,
- От воя бездны за стеной
- Дрожит, как утлая каюта
- Иль теремок берестяной.
- Все мнется, сыплется, и мнится,
- Что нам пора,
- Что опадут не только листья,
- Но и кора,
- Дома подломятся в коленях
- И лягут грудой кирпичей —
- Земля в осколках и поленьях
- Предстанет грубой и ничьей.
- Но есть и та еще услада
- На рубеже,
- Что ждать зимы теперь не надо:
- Она уже.
- Как сладко мне и ей — обоим —
- Вливаться в эту колею:
- Есть изныванье перед боем
- И облегчение в бою.
- Свершилось. Все, что обещало
- Прийти — пришло.
- В конце скрывается начало.
- Теперь смешно
- Дрожать, как мокрая рубаха,
- Глядеть с надеждою во тьму
- И нищим подавать из страха —
- Не стать бы нищим самому.
- Зиме смятенье не пристало.
- Ее стезя
- Структуры требует, кристалла.
- Скулить нельзя,
- Но подберемся. Без истерик,
- Тверды, как мерзлая земля,
- Надвинем шапку, выйдем в скверик:
- Какая прелесть! Все с нуля.
- Как все бело, как незнакомо!
- И снегири!
- Ты говоришь, что это кома?
- Не говори.
- Здесь тоже жизнь, хоть нам и странен
- Застывший, колкий мир зимы,
- Как торжествующий крестьянин.
- Пусть торжествует. Он — не мы.
- Мы никогда не торжествуем,
- Но нам мила
- Зима. Коснемся поцелуем
- Ее чела,
- Припрячем нож за голенищем,
- Тетрадь забросим под кровать,
- Накупим дров, и будем нищим
- Из милосердья подавать.
2
— Чтобы было, как я люблю, — я тебе говорю, — надо еще пройти декабрю, а после январю. Я люблю, чтобы был закат цвета ранней хурмы, и снег оскольчат и ноздреват — то есть распад зимы: время, когда ее псы смирны, волки почти кротки, и растлевающий дух весны душит ее полки. Где былая их правота, грозная белизна? Марширующая пята растаптывала, грузна, золотую гниль октября и черную — ноября, недвусмысленно говоря, что все уже не игра. Даже мнилось, что поделом белая ярость зим: глотки, может быть, подерем, но сердцем не возразим. Ну и где триумфальный треск, льдистый хрустальный лоск? Солнце над ним водружает крест, плавит его, как воск. Зло, пытавшее на излом, само себя перезлив, побеждается только злом, пытающим на разрыв, и уходящая правота вытеснится иной — одну провожает дрожь живота, другую чую спиной.
114 
