Особенно,... 
64 
В «Береге» он взял кофе и рюмку коньяку. Заказ исполнила официантка Тома, которая не узнала его и сверх всякого ожидания одарила улыбкой. Подорогин вытряхнул коньяк в кофе и, пригубливая напиток, следил в окно за самостийным биваком бомбил на обочине. Машины подъезжали и отъезжали. «Девятки» Радована Михеича и «Волги» Кузьмича среди них не было.
Воспоминания о ночном разговоре с Леонидом Георгиевичем — отрывочные, бессловесные — толпились перед его внутренним взором, как нумерованные шары в лото, и, как такие же нумерованные шары, представлялись чем-то косным, замкнутым на себя. Единственное, что его по-настоящему заботило из ночной беседы, так это самый конец ее, завершение, то, каким именно образом удалось Леониду Георгиевичу усыпить его, и почему — если, разумеется, не помнить об испорченных штанах — это не возымело привычных последствий отравления, почему он проснулся с ясной головой.
Заказав еще коньяку, на этот раз без кофе, он закурил, развернул покоробившуюся от сырости газету, несколько минут бездумно читал ее, сложил и бросил обратно на стул. Замечание Леонида Георгиевича о том, что можно воевать с полными штанами, конечно, напрашивалось в гости к нынешнему утреннему приключению, однако смысла, или хотя бы намека, подсказки в этом совпадении — вслед за тем же Леонидом Георгиевичем, ставившим перед следствием следствие, а не причину, — Подорогин не видел.
Неожиданно пошел снег.
То есть, скорей всего, он шел уже давно, просто когда Подорогин понял это, за потемневшим окном не существовало ничего, кроме белой рыхлой стены, вставшей почти вплотную к стеклу. Вставшей и все-таки не останавливавшейся ни на миг — если не провожать взглядом опускающихся хлопьев, то возникало фантастическое ощущение того, что в действительности движется вниз не эта призрачная стена, а возносится куда-то на помрачительную высоту само окно.
Так, маскируясь чередой снегопадов и наполовину смешанных с грязью, чахоточных вьюг, начиналась весна. Если бы не переключившаяся календарная веха под сапфировым саркофагом «ролекса», Подорогин мог заключить о смене времен разве что по немного прибавившему световому дню да по кислым улыбкам ведущих прогнозов погоды, вслепую и как будто при заклинании обводящих красные и синие круги на мультипликационных картах.
В эти две с лишним недели он покидал свои гостиничные апартаменты только один раз. Уже порядком сходя с ума от безделья и от того, что накануне днем проспал почти четыре часа, посреди ночи он заказал через портье такси, заявил, что съезжает, и отправился в аэропорт. Он ждал и даже жаждал окрика, того, что его попытаются остановить, тащить обратно в гостиницу, но ничего такого не случилось. В аэропорту, заплатив по кредитной карточке, он купил билет на первый ближайший рейс — оказалось, что это рейс во Франкфурт, — прошел без малейшей задержки таможенный и пограничный контроль, регистрацию (улыбчивый пограничник, прежде чем поставить штамп отбытия в паспорте, лишь попросил его снять шапку), взял в duty-free бутылку виски и тут же, не закусывая, стал пить. Когда объявили посадку, он было подошел к сонной взъерошенной толпе арабов у секции спецконтроля, однако вернулся в кресло и как ни в чем не бывало продолжал пить. Впоследствии неоднократно на весь аэропорт «гражданина Придорогина, вылетающего во Франкфурт и прошедшего регистрацию» просили пройти на посадку. Одна из девиц в униформе, черно матерясь в нос, взмыленная, дважды интересовалась у него, не Придорогин ли он, на что он только возмущенно таращил глаза и отмахивался бутылкой. В конце концов самолет взлетел с опозданием на двадцать минут без него. Прошел еще час, прежде чем служба безопасности аэропорта обратила внимание на праздного пьяного типа в транзитной зоне. Подорогина попросили предъявить посадочный талон и паспорт, которые все это время, как оказалось, он не выпускал из руки. Окольными путями, между занесенными снегом, похожими на лыжные трамплины трапами и прочей спецтехникой он был препровожден на КПП в соседний терминал прилетов. Тут в его паспорте рядом с еще не просохшим штампом отбытия появился штамп прибытия (молоденькая пограничница, морщась, просила не дышать на нее), и он был отпущен на все четыре стороны.
Далее подоспела новость о похищенной в одном из архивов ГРУ кинопленке с расстрелом царской семьи. Собственно, новостью это явилось для него одного, интересовавшегося в последнее время только сводками преступности и погоды. Краеугольный вопрос темы — подлинность факта съемки — если еще и подлежал обсуждению, то чисто факультативному, по большому счету этот аспект склоки не интересовал уже ни истцов, ни ответчиков, ни публику. Перед Подорогиным как будто разворачивался отчет о происшествии с напрочь отсутствующей событийной частью. К примеру, дебатировалась уже не личность сотрудника архива, допустившего утечку пленки, и не подробности утечки, а подробности загадочной и скоропостижной смерти сотрудника несколько дней тому назад. Один из участников дискуссии в прямом эфире, потрясая нарисованным от руки графиком, срываясь в хрип, с пеной у рта доказывал, что смерть наступила между вторым и третьим часом ночи, в то время как его оппонент — потрясая какой-то веревочкой в кулаке — что не ранее пяти утра. Свидетели, которым якобы посчастливилось посмотреть пленку, делились на две основные группы — ортодоксальную и неортодоксальную — и соответственно были разнесены в студии по противоположным секторам. Ортодоксы, «аффилированные» с Генпрокуратурой и разведкой, отказывались от каких-либо заявлений по поводу увиденного, ссылаясь на тайну следствия и подписку о неразглашении. По сути, они подтверждали только то, что пленка действительно существует и что снятый «материал» невысокого качества (имелись в виду профессиональные — а точнее, полное отсутствие таковых — навыки неизвестного оператора и физическое состояние негатива). Неортодоксы были куда словоохотливей, их показания — более красочны, захватывающи и зачастую взаимоисключающи. Отдельную, самую немногочисленную и инертную группу составляли те, кто видел покадровые расшифровки и комментарии к фильму, пропавшие из лагеря ортодоксов при не менее загадочных обстоятельствах, нежели сама пленка. Подорогин взялся просматривать накопившуюся прессу — та же история. Горы ненужных подробностей, домыслов и второстепенных фактов. Скрупулезнейшие выкладки о моделях дореволюционных кинокамер, фотоэмульсиях, сравнительные характеристики объективов, биографические данные как «участников события» (1918 года и нынешних), так и наиболее заметных «прорабов дискурса». Робкие и все более редкие вопросы относительно самой пленки и того, что собственно на ней запечатлено, почитались уже чуть ли не дурным тоном: «Рассуждая о нынешних позициях и границах христианства, разумно ли озадачиваться физиологической конституцией Христа? Если бы даже пленки и не было (а она есть!), ее бы следовало выдумать. Пускай в данном контексте это и звучит несколько двусмысленно…» Вопросом были не на шутку озабочены и аналитические умы: «…Расстрелом царской семьи большевики отрезают себе дорогу в мировую элиту. Нынешний Кремль целиком вырастает из подвала Ипатьевского особняка. Обрушением башен-близнецов WTC Америка окончательно сходит с пути интеллектуальной, бархатной империи в направлении традиционной — римской, оттоманской — иными словами, в направлении коллапса, неминуемого бесславного раздробления системных основ. Из ground zero вырастает конец дядюшки Сэма» (статья «Live: истлевший целлулоид 17 июля 1918-го в прямом эфире 11 сентября 2001-го»).
64 
