Раствор изготовил Рубчик, на ходу фантазируя с перцем, солью, мукой, рассолом, уксусом и всевозможной травой, и даже почками – на дворе была весна, первый ее всерьез теплый денечек, такой ласковый, что его желалось почесать по холке пушистой.
Под утро я несколько раз поднимался, садился возле тазика, принюхивался в ужасе.
– Сырую-то не жри, – просил братик сонно.
Я сглатывал кислую слюну предрвотного отвращения.
Проснувшись утром, тазика не обнаружил.
Рубчик уже разжег костер во дворе и грел руки у нервного, на ветру, пламени. Тазик стоял на приступках дома.
– В холодок вынес, – пояснил мне Рубчик.
– А если девки передохнут? – спросил я, тронув носком ботинка замоченную собачатину.
Рубчик смерил меня презрительным взглядом. Настолько презрительным, что я сам себя осмотрел вслед за ним. Ничего особенного, достойного столь сильного презрения, на себе не приметил.
– Никто еще от мяса не умирал, – сказал Рубчик.
– Тоже мне мясо, – посомневался я.
– А кто тогда собака? Гриб? – поделился резоном Рубчик.
Девушки собрались к обеду, очень довольные и внимательные. Пока мы знакомились, глаза их искали жареного и съестного.
Братик не стал их томить ожиданием: торжественно вынес таз, раскрыл его, и любовно посмотрел на содержимае.
– Это была моя любимая порося, – рассказал он, с нарочитым кряхтеньем ставя тазик на землю. – Мы ели из одной соски.
– Такая старая порося? – спросила одна из пришедших к нам. – Или ты до сих пор пьешь из соски?
– Ну, хорошо, хорошо, – согласился братик, весело сморгнув. – Ели из одной миски…
– Чего ели-то? – не унималась гостья.
– Баланду, чего, – неприязненно вставил Рубчик, нанизывая смачные куски на самодельные, из заточенных прутьев, шампура.
– А пахнет вкусно, – сказала вторая, приблизив лицо к готовому шампуру, который Рубчик ей безбоязненно передал, истово уверенный в качестве своей работы.
Меня передернуло.
Девушка приладила шампур над костром. Братик еще с утра предусмотрительно принес с речки рогатки, которые местные рыбаки навтыкали для своих нужд. Девушки, числом три, рассевшись возле Рубчика, стали принимать у него шампура и размещать на рогатках мясные ломти, издавая обычные в таких случаях восклицания:
– Ой, горячо! С-с-с… Обожглась.
– Какой кусок огромный… Подгорит. Рубчик, давай его напопалам разрежем.
– А это мой будет шампурочек. Сиротский. На пол пуда весом…
– И вот я говорю, – поддерживал разговор братик. – Матушка наша кормила порося молоком и медом, и он рос розовый, как мандарин. Все понимал, отзывался на имя…
– А как его звали? – вполне простодушно поинтересовались у братика.
– Тобик, – не сдержался я.
Братик дернул щекой, и сделал мне глазами внушенье.
– Летом мы гуляли с ним по лесу, – продолжил он. – А зимой он катал меня на санках.
– Странная какая-то свинья, – усомнилась одна из девушек.
– Да он шутит! – воскликнула вторая.
– Здесь вообще все шутят, – вновь не стерпел я.
Нанизав все мясо, Рубчик ушел в дом и вернулся с огромной бутылью самогона. Девушек, судя по всему, напиток вовсе не смутил – с таким обильным шашлыком они готовы были пить все, что угодно.
Я подошел к пустому тазику и с легким содраганьям заглянул в него, искренне ожидая увидеть забытый на дне огрызок волосатого, с рыжиной хвоста.
Мы вынесли из дома лавки и табуретки, расселись у костра, причем одну из девушек Рубчик посадил себе на колени, вторую приобнимал рукой, а на третью, доставшуюся братику, смотрел с откровенным любопытством.
Я налил себе самогона и выпил один, пока собравшиеся звякали железными тарелками и укладывали себе хлебца и лука к шашлыку, который уже был на подходе, отекал мягко и томительно.
Я отчетливо слышал запах конуры.
К забору подбежала собака, принюхалась и неожиданно залаляла на нас.
«Совсем, что ли, сдурели, мать вашу, людоеды», – примерно так я перевел себе ее лай.
– Кышь! – сказали взвизгнувшие и вздрогнувшие девушки.
– Кышь! – повторил в тон им тонким голосом братик и запустил через забор весомым камнем.
Собака в ужасе присела, а затем резво убежала рассказывать собратьям, какой тут беспредел творится: дикари понаехали, ничего святого.
– Ну, что, – сказал Рубчик, – шашлык готов!
Он ссадил с себя и на минутку оставил девушек, присел к огню, не переставая, впрочем, иногда коситься в сторону новых подруг, будто пугаясь, что их унесет сквозняком, или всех разом присвоит братик.