Особенно,... 
62 
— Я бы предпочел какой-нибудь другой посмертный памятник, а не начало войны, победа в которой обязательно достанется моему врагу, — сказал Эрик спустя какое-то время.
— Тогда посмотри, нельзя ли этого врага повернуть к будущей пользе. Из Доминика ле Сабра может получиться лучший союзник, чем из твоих кузенов.
— Из самого сатаны получится лучший союзник, чем из моих кузенов.
— Да уж, — иронически усмехнулась Кассандра. — Над этим стоит подумать, не так ли?
Эрик коротко засмеялся и отпустил Кассандру.
— Ты никогда не сдаешься, — произнес Эрик с улыбкой, — а еще говоришь, что я упрям.
— Так оно и есть.
— Я лишь использую свой дар.
— Дар упрямства? — сухо спросила она.
— Умения проникать в суть, — возразил он. — Я вижу путь к успеху там, где другие видят лишь неминуемое поражение.
Кассандра прикоснулась ко лбу Эрика кончиками пальцев, глядя в его ясные рыжевато-желтые глаза.
— Я молюсь о том, чтобы ясность взора, а не высокомерие было твоей путеводной звездой, — прошептала она.
Отдаленные раскаты грома докатывались до Дункана и Эмбер, когда они направляли бег своих лошадей к Каменному Кольцу и к священной, никогда не цветущей рябине Дункан с тревогой повернул голову туда, откуда доносился рокот, и попытался определить, настигнет их гроза или пройдет стороной.
Облачный покров, укутавший вершину горы, стекал все ниже и ниже, волоча за собой шлейф из густого тумана. Но не из-за сырой погоды Дункан чувствовал, будто чьи-то холодные пальцы то и дело касаются его спины. Он ощущал возможную опасность, хотя все вокруг казалось спокойным.
Не отдавая себе в этом отчета, он проверил, удобно ли лежит в руке молот, взятый им из оружейной мастерской.
— Стормхоулд, — сказала Эмбер.
— Что? — быстро повернулся к ней Дункан.
— Это просто Стормхоулд урчит, словно огромный, довольный кот, чуя приближение зимы.
— Значит, ты думаешь, что вершинам по душе зимние бури? — спросил он.
— Я думаю, что они рождены друг для друга. Бури нигде так не прекрасны, как среди вершин. А вершины всего величественнее в свирепых объятиях бури.
— И всего опаснее, — пробормотал про себя Дункан. До него вновь донесся шепот опасности. Он еще раз огляделся, но нигде не увидел никакого движения, кроме бесшумного колебания и скольжения полотнищ тумана.
— Опасность обостряет чувство красоты, — промолвила Эмбер.
— А покой, значит, притупляет его?
— Покой обновляет красоту.
— Это тоже часть того, чему учат вас, Наделенных Знанием? — сухо спросил Дункан.
— Это часть здравого смысла, и ты прекрасно это знаешь, — возразила попавшаяся на удочку Эмбер.
Дункан засмеялся, радуясь остроте ума Эмбер, хотя при этом в нем вспыхнуло нестерпимое желание снова прикоснуться к ней. Но он не сделал такой попытки. Он не совсем понимал, почему она так старательно избегала прикасаться к нему с того дня на Шепчущем Болоте, но был совершенно уверен, что именно это она и делала.
С улыбкой Эмбер подняла лицо к бурно кипящему небу. В обрамлении фиолетовых складок капюшона и плаща ее кожа светилась подобно драгоценной жемчужине. Темно-розовая подкладка плаща была под стать ее губам. Когда капюшон упал у нее с головы, стал виден серебряный, украшенный янтарем обруч, скрепляющий ее не туго заплетенные волосы.
Она вся была в янтарных украшениях. Браслеты из прозрачно-золотистых кусочков янтаря окружали ее запястья, переливаясь при каждом движении. Рукоять серебряного кинжала, подвешенного к поясу, украшал крупный «глаз» из красного янтаря. В серебряную брошь размером с ладонь, на которую застегивался ее плащ, были вделаны полупрозрачные камни, составлявшие изображение птицы феникс — символа смерти и возрождения через огонь. На шее у нее было ожерелье из кусочков янтаря и ее талисман, в золотистой глубине которого ей иногда виделись тени прошлого.
Но Дункан, когда смотрел на нее, видел не эти богатые украшения и драгоценные камни, стоившие целое состояние. Он видел густую бахрому ее ресниц и румянец, рдеющий у нее на щеках подобно цветкам шиповника. Он жаждал ощутить прохладный вкус ветра на ее коже и упиться теплом, живущим за ее розовыми губами.
Он пожалел о том, что она не сидит впереди него на седле, а едет на своей лошади. Если бы она сидела впереди него, он мог бы притянуть ее к себе, просунуть руку к ней под плащ и ласкать ее мягкие, теплые груди. Потом он почувствовал бы, как мягкое меняется, становится твердым, как стягиваются и твердеют ее соски в ожидании, когда же опалит их жар его рта.
62 
